Неточные совпадения
Хотя, конечно, они лица не так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с
этой стороны, несмотря на то что
сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
— Направо, — сказал мужик. —
Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет
сам господин. Вот
это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.
У подошвы
этого возвышения, и частию по
самому скату, темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту же минуту принялся считать и насчитал более двухсот; нигде между ними растущего деревца или какой-нибудь зелени; везде глядело только одно бревно.
Даже
самая погода весьма кстати прислужилась: день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат,
этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням.
Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ — и портрет готов; но вот
эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много
самых неуловимых особенностей, —
эти господа страшно трудны для портретов.
При
этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало
самое довольное выражение; впрочем, все
эти прожекты так и оканчивались только одними словами.
Само собою разумеется, что ротик раскрывался при
этом случае очень грациозно.
Впрочем, бывают разные усовершенствования и изменения в метóдах, особенно в нынешнее время; все
это более зависит от благоразумия и способностей
самих содержательниц пансиона.
Это было у места, потому что Фемистоклюс укусил за ухо Алкида, и Алкид, зажмурив глаза и открыв рот, готов был зарыдать
самым жалким образом, но, почувствовав, что за
это легко можно было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение и начал со слезами грызть баранью кость, от которой у него обе щеки лоснились жиром.
Этот вопрос, казалось, затруднил гостя, в лице его показалось какое-то напряженное выражение, от которого он даже покраснел, — напряжение что-то выразить, не совсем покорное словам. И в
самом деле, Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи, каких еще никогда не слыхали человеческие уши.
Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками;
это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось,
сам смекнул, но не говорил ни слова.
—
Это нехорошо опрокинуть, я уж
сам знаю; уж я никак не опрокину.
Но в
это время, казалось, как будто
сама судьба решилась над ним сжалиться.
Для
этой же
самой причины водружено было несколько чучел на длинных шестах, с растопыренными руками; на одном из них надет был чепец
самой хозяйки.
— Еще бы!
Это бы скорей походило на диво, если бы вы их кому-нибудь продали. Или вы думаете, что в них есть в
самом деле какой-нибудь прок?
— Послушайте, матушка… эх, какие вы! что ж они могут стоить? Рассмотрите: ведь
это прах. Понимаете ли?
это просто прах. Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например, даже простую тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику, а ведь
это ни на что не нужно. Ну, скажите
сами, на что оно нужно?
— Страм, страм, матушка! просто страм! Ну что вы
это говорите, подумайте
сами! Кто же станет покупать их? Ну какое употребление он может из них сделать?
— Я уж знала
это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в
самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на чем.
Если же
этого не случится, то все-таки что-нибудь да будет такое, чего с другим никак не будет: или нарежется в буфете таким образом, что только смеется, или проврется
самым жестоким образом, так что наконец
самому сделается совестно.
Впрочем, редко случалось, чтобы
это было довезено домой; почти в тот же день спускалось оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка с кисетом и мундштуком, а в другой раз и вся четверня со всем: с коляской и кучером, так что
сам хозяин отправлялся в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем.
— Вот на
этом поле, — сказал Ноздрев, указывая пальцем на поле, — русаков такая гибель, что земли не видно; я
сам своими руками поймал одного за задние ноги.
— Нет, брат, тебе совсем не следует о ней так отзываться;
этим ты, можно сказать, меня
самого обижаешь, она такая милая.
— Однако ж
это обидно! что же я такое в
самом деле! почему я непременно лгу?
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и в то же время увидел почти перед
самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась,
это один только Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
При
этом обстоятельстве чубарому коню так понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи, в которую попал непредвиденными судьбами, и, положивши свою морду на шею своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в
самое ухо, вероятно, чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал ушами.
Хозяин, казалось,
сам чувствовал за собою
этот грех и тот же час спросил: «Не побеспокоил ли я вас?» Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не произошло никакого беспокойства.
— Что ж, душа моя, — сказал Собакевич, — если б я
сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть.
— Однако ж согласитесь
сами: ведь
это тоже и не люди.
— Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то
самые давно уже умерли, остался один неосязаемый чувствами звук. Впрочем, чтобы не входить в дальнейшие разговоры по
этой части, по полтора рубли, извольте, дам, а больше не могу.
— Да, конечно, мертвые, — сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив, что они в
самом деле были уже мертвые, а потом прибавил: — Впрочем, и то сказать: что из
этих людей, которые числятся теперь живущими? Что
это за люди? Мухи, а не люди.
И в
самом деле, после него незачем было мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора
эта мигом отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро.
А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба; столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, — все
это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и
сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве.
Этот вопрос напомнил ему, что в
самом деле незачем более мешкать.
Когда взглянул он потом на
эти листики, на мужиков, которые, точно, были когда-то мужиками, работали, пахали, пьянствовали, извозничали, обманывали бар, а может быть, и просто были хорошими мужиками, то какое-то странное, непонятное ему
самому чувство овладело им.
Экой я дурак в
самом деле!» Сказавши
это, он переменил свой шотландский костюм на европейский, стянул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя одеколоном, взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в гражданскую палату совершать купчую.
Не успел он выйти на улицу, размышляя об всем
этом и в то же время таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как на
самом повороте в переулок столкнулся тоже с господином в медведях, крытых коричневым сукном, и в теплом картузе с ушами.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто
сам раскаивался в
этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
— Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы
сами поставим, — сказал председатель, —
это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим! да при
этой оказии и в вистишку.
На
это полицеймейстер заметил, что бунта нечего опасаться, что в отвращение его существует власть капитана-исправника, что капитан-исправник хоть
сам и не езди, а пошли только на место себя один картуз свой, то один
этот картуз погонит крестьян до
самого места их жительства.
Все
эти толки и рассуждения произвели, однако ж,
самые благоприятные следствия, каких только мог ожидать Чичиков.
Многие были не без образования: председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще была тогда непростывшею новостию, и мастерски читал многие места, особенно: «Бор заснул, долина спит», и слово «чу!» так, что в
самом деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства он даже в
это время зажмуривал глаза.
Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были,
это никому не было известно; впрочем, он был остряк, цветист в словах и любил, как
сам выражался, уснастить речь.
Чтоб
это сколько-нибудь изъяснить, следовало бы сказать многое о
самих дамах, об их обществе, описать, как говорится, живыми красками их душевные качества; но для автора
это очень трудно.
Что до того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий
самых тонких, а особенно наблюсти моду в
самых последних мелочах, то в
этом они опередили даже дам петербургских и московских.
Впрочем, дамы были вовсе не интересанки; виною всему слово «миллионщик», — не
сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке
этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни то, и на людей хороших, — словом, на всех действует.
В последней строке не было размера, но
это, впрочем, ничего: письмо было написано в духе тогдашнего времени. Никакой подписи тоже не было: ни имени, ни фамилии, ни даже месяца и числа. В postscriptum [В приписке (лат.).] было только прибавлено, что его собственное сердце должно отгадать писавшую и что на бале у губернатора, имеющем быть завтра, будет присутствовать
сам оригинал.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об
этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом,
само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.
Все, что ни было, обратилось к нему навстречу, кто с картами в руках, кто на
самом интересном пункте разговора произнесши: «а нижний земский суд отвечает на
это…», но что такое отвечает земский суд, уж
это он бросил в сторону и спешил с приветствием к нашему герою.
Смеются вдвое в ответ на
это обступившие его приближенные чиновники; смеются от души те, которые, впрочем, несколько плохо услыхали произнесенные им слова, и, наконец, стоящий далеко у дверей у
самого выхода какой-нибудь полицейский, отроду не смеявшийся во всю жизнь свою и только что показавший перед тем народу кулак, и тот по неизменным законам отражения выражает на лице своем какую-то улыбку, хотя
эта улыбка более похожа на то, как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого табаку.
Ленточные банты и цветочные букеты порхали там и там по платьям в
самом картинном беспорядке, хотя над
этим беспорядком трудилась много порядочная голова.