Неточные совпадения
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом
так же красным, как самовар,
так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара,
если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию,
если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все
так обстоятельно и с
такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить;
если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в
таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж
если сядут где, то сядут надежно и крепко,
так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят.
В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что
такое!» — и отойдешь подальше;
если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу,
если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу
такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело,
если бы соседство было хорошее,
если бы, например,
такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы,
так сказать, паренье этакое…
— Прошу покорнейше, — сказал Манилов. — Вы извините,
если у нас нет
такого обеда, какой на паркетах и в столицах, у нас просто, по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца. Покорнейше прошу.
— О, вы еще не знаете его, — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не
так быстр, а этот сейчас,
если что-нибудь встретит, букашку, козявку,
так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь быть посланником?
— Как в цене? — сказал опять Манилов и остановился. — Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде окончили свое существование?
Если уж вам пришло этакое,
так сказать, фантастическое желание, то с своей стороны я передаю их вам безынтересно и купчую беру на себя.
Великий упрек был бы историку предлагаемых событий,
если бы он упустил сказать, что удовольствие одолело гостя после
таких слов, произнесенных Маниловым.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее
так горячо, что тот уже не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы,
если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
— А знаете, Павел Иванович, — сказал Манилов, которому очень понравилась
такая мысль, — как было бы в самом деле хорошо,
если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..
Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его
так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя; все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя.
Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго,
если бы на Руси не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем
так звонко, что он поднес пальцы к ушам своим.
— Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только смотри, отец мой, насчет подрядов-то:
если случится муки брать ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой,
так уж, пожалуйста, не обидь меня.
По загоревшему лицу его можно было заключить, что он знал, что
такое дым,
если не пороховой, то, по крайней мере, табачный.
Так как разговор, который путешественники вели между собою, был не очень интересен для читателя, то сделаем лучше,
если скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме.
Если же этого не случится, то все-таки что-нибудь да будет
такое, чего с другим никак не будет: или нарежется в буфете
таким образом, что только смеется, или проврется самым жестоким образом,
так что наконец самому сделается совестно.
Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив,
если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже говорил: «Ведь ты
такой подлец, никогда ко мне не заедешь».
Чичиков оскорбился
таким замечанием. Уже всякое выражение, сколько-нибудь грубое или оскорбляющее благопристойность, было ему неприятно. Он даже не любил допускать с собой ни в каком случае фамильярного обращения, разве только
если особа была слишком высокого звания. И потому теперь он совершенно обиделся.
— Всему есть границы, — сказал Чичиков с чувством достоинства. —
Если хочешь пощеголять подобными речами,
так ступай в казармы, — и потом присовокупил: — Не хочешь подарить,
так продай.
— Да мне хочется, чтобы у тебя были собаки. Послушай,
если уж не хочешь собак,
так купи у меня шарманку, чудная шарманка; самому, как честный человек, обошлась в полторы тысячи: тебе отдаю за девятьсот рублей.
— Да за что же ты бранишь меня? Виноват разве я, что не играю? Продай мне душ одних,
если уж ты
такой человек, что дрожишь из-за этого вздору.
— Мошенник! — сказал Собакевич очень хладнокровно, — продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там
такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот,
если сказать правду, свинья.
— А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладую,
если вы где сыщете
такого мужика. Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!
Словом,
если бы Чичиков встретил его,
так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош.
Если бы кто взглянул из окошка в осеннее время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то бы увидел, что вся дворня делала
такие скачки, какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.
— Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик,
если только не выпили! народ
такие воры! А вот разве не это ли он? — Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке. — Еще покойница делала, — продолжал Плюшкин, — мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я вам налью рюмочку.
— Да пономаренок,
если захочет,
так достанет себе бумаги. Не видал он вашего лоскутка!
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что
такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что
если он уже действительно
так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это
такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
— Послушайте, любезные, — сказал он, — я очень хорошо знаю, что все дела по крепостям, в какую бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а
если вы не знаете, что у вас делается,
так мы спросим у других.
— Все это хорошо, только, уж как хотите, мы вас не выпустим
так рано. Крепости будут совершены сегодня, а вы все-таки с нами поживите. Вот я сейчас отдам приказ, — сказал он и отворил дверь в канцелярскую комнату, всю наполненную чиновниками, которые уподобились трудолюбивым пчелам, рассыпавшимся по сотам,
если только соты можно уподобить канцелярским делам: — Иван Антонович здесь?
Если же между ими и происходило какое-нибудь то, что называют другое-третье, то оно происходило втайне,
так что не было подаваемо никакого вида, что происходило; сохранялось все достоинство, и самый муж
так был приготовлен, что
если и видел другое-третье или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно пословицею: «Кому какое дело, что кума с кумом сидела».
Впрочем,
если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в
таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у всех, — есть маленькая слабость:
если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их
так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут,
если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Ну
если бы, положим, какой-нибудь писатель вздумал описывать всю эту сцену
так, как она есть?
— Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я услышала это. «И теперь, — говорит Коробочка, — я не знаю, говорит, что мне делать. Заставил, говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, неопытная беспомощная вдова, я ничего не знаю…»
Так вот происшествия! Но только
если бы вы могли сколько-нибудь себе представить, как я вся перетревожилась.
Да не покажется читателю странным, что обе дамы были не согласны между собою в том, что видели почти в одно и то же время. Есть, точно, на свете много
таких вещей, которые имеют уже
такое свойство:
если на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут красные, красные, как брусника.
Она не умела лгать: предположить что-нибудь — это другое дело, но и то в
таком случае, когда предположение основывалось на внутреннем убеждении;
если ж было почувствовано внутреннее убеждение, тогда умела она постоять за себя, и попробовал бы какой-нибудь дока-адвокат, славящийся даром побеждать чужие мнения, попробовал бы он состязаться здесь, — увидел бы он, что значит внутреннее убеждение.
Если же он хотел увезти ее,
так зачем для этого покупать мертвые души?
Если же покупать мертвые души,
так зачем увозить губернаторскую дочку? подарить, что ли, он хотел ей эти мертвые души?
Конечно, земская полиция достоин был наказания за сердечные слабости, но мужиков как Вшивой-спеси,
так и Задирайлова-тож нельзя было также оправдать за самоуправство,
если они только действительно участвовали в убиении.
Дело ходило по судам и поступило наконец в палату, где было сначала наедине рассуждено в
таком смысле:
так как неизвестно, кто из крестьян именно участвовал, а всех их много, Дробяжкин же человек мертвый, стало быть, ему немного в том проку,
если бы даже он и выиграл дело, а мужики были еще живы, стало быть, для них весьма важно решение в их пользу; то вследствие того решено было
так: что заседатель Дробяжкин был сам причиною, оказывая несправедливые притеснения мужикам Вшивой-спеси и Задирайлова-тож, а умер-де он, возвращаясь в санях, от апоплексического удара.
Если его спросить прямо о чем-нибудь, он никогда не вспомнит, не приберет всего в голову и даже просто ответит, что не знает, а
если спросить о чем другом, тут-то он и приплетет его, и расскажет с
такими подробностями, которых и знать не захочешь.
Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол, говорит,
если что не
так,
так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!» — и вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.
На вопрос, точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку и правда ли, что он сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев отвечал, что помогал и что
если бы не он, то не вышло бы ничего, — тут он и спохватился было, видя, что солгал вовсе напрасно и мог
таким образом накликать на себя беду, но языка никак уже не мог придержать.
Впрочем, и трудно было, потому что представились сами собою
такие интересные подробности, от которых никак нельзя было отказаться: даже названа была по имени деревня, где находилась та приходская церковь, в которой положено было венчаться, именно деревня Трухмачевка, поп — отец Сидор, за венчание — семьдесят пять рублей, и то не согласился бы,
если бы он не припугнул его, обещаясь донести на него, что перевенчал лабазника Михайла на куме, что он уступил даже свою коляску и заготовил на всех станциях переменных лошадей.
Они, сказать правду, боятся нового генерал-губернатора, чтобы из-за тебя чего-нибудь не вышло; а я насчет генерал-губернатора
такого мнения, что
если он подымет нос и заважничает, то с дворянством решительно ничего не сделает.
— Да время-то было… Да вот и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно будет совсем перетянуть, потому что теперь дорога ухабиста, шибень [Шибень — выбоины.]
такой везде пошел… Да
если позволите доложить: перед у брички совсем расшатался,
так что она, может быть, и двух станций не сделает.