Неточные совпадения
Да, вот было и позабыл
самое главное: как будете, господа, ехать ко мне,
то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку.
Фома Григорьевич третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на
то что
сам правил и что сверх своих глаз надевал по временам еще покупные.
Не правда ли, не
те ли
самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит?
— Что ж, Параска, — сказал Черевик, оборотившись и смеясь к своей дочери, — может, и в
самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и
того… чтобы и паслись на одной траве! Что? по рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
— За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере, за
то, что у другого украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у
самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
— Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя! — Тут он мигнул хлопцам, и
те же
самые, которые сторожили его, кинулись развязывать. — За
то и ты делай, как нужно: свадьбу! — да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине,
сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак
самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на
то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Но все бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и
тот же
самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Отчего вдруг, в
самый тот день, когда разбогател он, Басаврюк пропал, как в воду?» Говорите же, что люди выдумывают!
Вот теперь на этом
самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после
того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было.
— Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится все. Что ж это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! — Так разговаривал
сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице. — Ей-богу, не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу, не так! А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
— Да, голову. Что он, в
самом деле, задумал! Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало
того что помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою бы не волочился голова.
Под
самым покутом, [Покут — почетный угол в хате.] на почетном месте, сидел гость — низенький, толстенький человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками, в которых, кажется, написано было
то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный в золу табак.
Окно тихо отворилось, и
та же
самая головка, которой отражение видел он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песне. Длинные ресницы ее были полуопущены на глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна! Она засмеялась… Левко вздрогнул.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар
сам своею особою приедет к нашему брату,
то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Ну,
сами знаете, что в тогдашние времена если собрать со всего Батурина грамотеев,
то нечего и шапки подставлять, — в одну горсть можно было всех уложить.
Едал, покойник, аппетитно; и потому, не пускаясь в рассказы, придвинул к себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины, взял вилку, мало чем поменьше
тех вил, которыми мужик берет сено, захватил ею
самый увесистый кусок, подставил корку хлеба и — глядь, и отправил в чужой рот.
— Нет, этого мало! — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой,
то вот убей меня гром на этом
самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что сказал. Ему было очень неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало
то, что он
сам нарочно этого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.
«Да, парубки, вам ли чета я? вы поглядите на меня, — продолжала хорошенькая кокетка, — как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Все это накупил мне отец мой для
того, чтобы на мне женился
самый лучший молодец на свете!» И, усмехнувшись, поворотилась она в другую сторону и увидела кузнеца…
— Садись, — проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах
то же
самое чувство.
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть
тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в
самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Ведьма
сама почувствовала, что холодно, несмотря на
то что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
Черт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это животное проворнее всякого франта в чулках,
то не мудрено, что он наехал при
самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.
Он не преминул рассказать, как летом, перед
самою петровкою, когда он лег спать в хлеву, подмостивши под голову солому, видел собственными глазами, что ведьма, с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после
того целый день.
Вылезши из печки и оправившись, Солоха, как добрая хозяйка, начала убирать и ставить все к своему месту, но мешков не тронула: «Это Вакула принес, пусть же
сам и вынесет!» Черт между
тем, когда еще влетал в трубу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба об руку с кумом, уже далеко от избы.
В
самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше
того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
Чубу показалось между
тем, что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кричать во все горло, но, видя, что кум не является, решился идти
сам.
— Что ж ты, в
самом деле, так раскричался? — произнес он
тем же голосом, — я хочу колядовать, да и полно!
Но в
самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!» Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане. Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в
тех веселостях, которые когда-то любил более всех.
Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более
того, чтобы не узнала его половина, которая и без
того страшною рукою своею сделала из его толстой косы
самую узенькую.
— А, Вакула, ты тут! здравствуй! — сказала красавица с
той же
самой усмешкой, которая чуть не сводила Вакулу с ума. — Ну, много наколядовал? Э, какой маленький мешок! А черевики, которые носит царица, достал? достань черевики, выйду замуж! — И, засмеявшись, убежала с толпою.
Вакула между
тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда я, в
самом деле, бегу? — подумал он, — как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!»
— К тебе пришел, Пацюк, дай Боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! — Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в
том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор. — Пропадать приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что будет,
то будет, приходится просить помощи у
самого черта. Что ж, Пацюк? — произнес кузнец, видя неизменное его молчание, — как мне быть?
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо
того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он
сам себе, — как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
Девушки между
тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрипучему снегу. Множество, шаля, садилось на санки; другие взбирались на
самого голову. Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь двери в сенях и хате и с хохотом втащили мешок.
Он хотел не
то сказать, он хотел спросить: «Как ты, голова, залез в этот мешок?» — но
сам не понимал, как выговорил совершенно другое.
Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел как муха под
самым месяцем так, что если бы не наклонился немного,
то зацепил бы его шапкою.
— Куда тебе царь! это
сам Потемкин, — отвечал
тот.
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки,
то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки
самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
Ткачиха хотела и себе сделать
то же, но вместо
того плюнула в небритую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к
самим спорившим.
То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее
самой, она почти вслух бранила себя;
то, приутихнув, решалась ни о чем не думать — и все думала.
Как на беду, дьяк после путешествия в мешке охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который всегда, бывало, как только пели «Отче наш» или «Иже херувимы», всходил на крылос и выводил оттуда
тем же
самым напевом, каким поют и в Полтаве.
Итак, вместо
того чтобы провесть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого рода был
сам одурачен.
Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему дивиться:
тому ли, что кузнец воскрес,
тому ли, что кузнец смел к нему прийти, или
тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а
сам повалился ему в ноги и проговорил умоляющим голосом...
— Мне, однако ж, страшно оставаться одной. Меня сон так и клонит. Что, если мне приснится
то же
самое? я даже не уверена, точно ли
то сон был, — так это происходило живо.
Со страхом вглядевшись в чудного рыцаря, узнал он на нем
то же
самое лицо, которое, незваное, показалось ему, когда он ворожил.
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что
сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к нему
того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско. «Пойдем, брат, ловить пашу!» — сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.
И когда придет час меры в злодействах
тому человеку, подыми меня, Боже, из
того провала на коне на
самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с
той горы в
самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за
те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки!
А иуда Петро чтобы не мог подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы
самого себя, а кости его росли бы, чем дальше, больше, чтобы чрез
то еще сильнее становилась его боль.