Неточные совпадения
«
Быть же теперь ссоре», — подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича
так и складывались дать дулю.
Еще
был у нас один рассказчик; но тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нем)
такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове.
Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим
таких, каких вы отроду, может
быть, не
ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах.
А масло
так вот и течет по губам, когда начнешь
есть.
Приезжайте только, приезжайте поскорей; а накормим
так, что
будете рассказывать и встречному и поперечному.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы
был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках
так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
«Может
быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится
так… а силы недостает взять от него руку».
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться
таким! Где ж
таки ты видел, где ж
таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен
быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов — все это как будто требовало особенного,
такого же странного для себя костюма, какой именно
был тогда на нем.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае,
так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые
были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала
было и не познал, а после, как разглядел,
так и прикинулся, будто в глаза не видал.
Н.В. Гоголя.)] да еще и языком
таким, будто ему три дня
есть не давали, то хоть берись за шапку да из хаты.
Но главное в рассказах деда
было то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни скажет, то именно
так и
было.
Знаю, что много наберется
таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы —
есть уменье.
Да, слава богу, вот я сколько живу уже на свете, видел
таких иноверцев, которым провозить попа в решете [То
есть солгать на исповеди.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не
будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок,
так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Петро подбросил, и, что за чудо? — цветок не упал прямо, но долго казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал
так далеко, что едва приметна
была звездочка, не больше макового зерна.
Увидел Корж мешки и — разнежился: «Сякой,
такой Петрусь, немазаный! да я ли не любил его? да не
был ли у меня он как сын родной?» — и понес хрыч небывальщину,
так что того до слез разобрало.
Где ему
было взять
такую кучу золота?
В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела
было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась за нею
так крепко, что не под силу
было отпереть.
Услужливые старухи отправили ее
было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный
такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.
Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не
так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя
было.
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не видаться
так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят
так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих
было.
А говорят, однако же,
есть где-то, в какой-то далекой земле,
такое дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед светлым праздником.
Румяна и бела собою
была молодая жена; только
так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала суровая мачеха.
— Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал
так тихо, что нельзя
было ничего расслушать.
Теща отсыпала немного галушек из большого казана в миску, чтобы не
так были горячи.
—
Так бы, да не
так вышло: с того времени покою не
было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только станет примеркать — погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
— Скажи, пожалуйста, — с
такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума?
Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..
— В тысячу… этих проклятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году, комиссару [Земские комиссары тогда ведали сбором податей, поставкой рекрутов, путями сообщения, полицией.] тогдашнему Ледачемудан
был приказ выбрать из козаков
такого, который бы
был посмышленее всех.
При этом слове сердца наших героев, казалось, слились в одно, и это огромное сердце забилось
так сильно, что неровный стук его не
был заглушен даже брякнувшим замком.
Кинули жребий — и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье — все на ней
такое же, как и на других. Заметно только
было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то
есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в
такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Так же прекрасна
была земля в дивном серебряном блеске; но уже никто не упивался ими: все погрузилось в сон.
Только заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку; а то
такой кисель выйдет, что совестно
будет и в рот взять.
Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один
был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял
такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
Но
так как
было рано, то все еще дремало, протянувшись на земле.
Пошли калякать, калякать
так, что дед совсем уже
было позабыл про путь свой.
Все
было тихо,
так что, кажись, ни одна муха не пролетела.
Тут глаза его начали смыкаться
так, что принужден он
был ежеминутно протирать кулаком и промывать оставшеюся водкой.
Покойный дед
был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало, встретит волка,
так и хватает прямо за хвост; пройдет с кулаками промеж козаками — все, как груши, повалятся на землю.
Так, все
так, как
было ему говорено; нет, не обманул шинкарь.
Однако ж не совсем весело
было продираться через колючие кусты; еще отроду не видывал он, чтобы проклятые шипы и сучья
так больно царапались: почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть.
«Уже, добродейство,
будьте ласковы: как бы
так, чтобы, примерно сказать, того… (дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем не ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть, — люлька-то у меня
есть, да того, чем бы зажечь ее, черт-ма [Не имеется.
Глядь — в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в другой раз
быть дурнем, и чертаньё пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» —
так, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячился; сдал в последний раз. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
К счастью еще, что у ведьмы
была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь
такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже
так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не
так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
В каких местах он не
был,
так дрожь забирала при одних рассказах.
Там нагляделся дед
таких див, что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты,
такие высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может
быть, не достало бы.
Что его дядя
был когда-то комиссаром,
так и нос несет вверх.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке
будет и моя сказка. И точно, хотел
было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три
таких книжки. Думал
было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может
быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не
было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.