Неточные совпадения
— Жандармы. Из Питера в Сибирь везут. Должно, важнеющих каких. Новиков-сын на первой
сам едет.
Это его самолучшая тройка. Кульерская. Я рядом с Новиковым на дворе стою, нагляделся.
Рядом со мной, у входа в Малый театр, сидит единственный в Москве бронзовый домовладелец, в том же
самом заячьем халатике, в котором он писал «Волки и овцы». На стене у входа я читаю афишу
этой пьесы и переношусь в далекое прошлое.
Это замаскированный вход в тайник под землей, куда не то что полиция —
сам черт не полезет.
Самый благонамеренный элемент Хитровки —
это нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству своему и никчемности они не сделались ворами и разбойниками, а так и остались нищими, то теперь уж ни на что не променяют своего ремесла.
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» — с десяти утра до пяти вечера.
Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, —
самые многочисленные. В последней — бабы с грудными детьми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие.
Я много лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с
этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в
самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
Кроме
этих двух, был единственно знаменитый в то время сыщик Смолин, бритый плотный старик, которому поручались
самые важные дела.
И любители роются в товаре и всегда находят что купить. Время от времени около
этих рогож появляется владелец колокольного завода, обходит всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут же отсылает домой, на свой завод.
Сам же направляется в палатки антикваров и тоже отбирает лом серебра и бронзы.
Поддельных Рафаэлей, Корреджио, Рубенсов — сколько хочешь.
Это уж специально для
самых неопытных искателей «на грош пятаков». Настоящим знатокам их даже и не показывали, а товар все-таки шел.
Но все
это только приличная обстановка для непосвященных, декорация, за которой скрывается
самая суть дела.
Летом с пяти, а зимой с семи часов вся квартира на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут на толкучку, на промысел.
Это съемщики квартир, которые
сами работают с утра до ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из какого табака.
Это картина
самого раннего утра, когда вторая категория еще опохмеляется.
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался на
это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности
этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую площадь к
самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Трубную площадь и Неглинный проезд почти до
самого Кузнецкого моста тогда заливало при каждом ливне, и заливало так, что вода водопадом хлестала в двери магазинов и в нижние этажи домов
этого района.
Самым страшным был выходящий с Грачевки на Цветной бульвар Малый Колосов переулок, сплошь занятый полтинными, последнего разбора публичными домами. Подъезды
этих заведений, выходящие на улицу, освещались обязательным красным фонарем, а в глухих дворах ютились
самые грязные тайные притоны проституции, где никаких фонарей не полагалось и где окна завешивались изнутри.
К полуночи
этот переулок,
самый воздух которого был специфически зловонен, гудел своим обычным шумом, в котором прорывались звуки то разбитого фортепьяно, то скрипки, то гармоники; когда отворялись двери под красным фонарем, то неслись пьяные песни.
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он
сам автору, что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я
эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в тот же день, когда я возвратил его.
— Да. Великое дело — персидская ромашка.
Сам я
это изобрел. Сейчас их осыплешь — и в бороду, и в голову, и в белье, у которых есть… Потом полчасика подержишь в сенях, и все в порядке: пишут, не чешутся, и в комнате чисто…
Этот гранитный тротуар начинается у подъезда небольшого особняка с зеркальными окнами. И как раз по обе стороны гранитной диагонали Большая Дмитровка была всегда
самой шумной улицей около полуночи.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да и не в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в
самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко, тот и угощает.
Тем не менее в «Ляпинке» бывали обыски и нередко арестовывалась молодежь, но жандармы старались
это делать, из боязни столкновения, не в
самом помещении, а на улице, — ловили поодиночке.
Ученики у А. С. Степанова были какие-то особенные, какие-то тихие и скромные, как и он
сам. И казалось, что лисичка сидела тихо и покорно оттого, что ее успокаивали
эти покойные десятки глаз, и под их влиянием она была послушной, и, кажется, сознательно послушной.
Это было
самое прибыльное занятие, и за летнее время ученики часто обеспечивали свое существование на целую зиму. Ученики со средствами уезжали в Крым, на Кавказ, а кто и за границу, но таких было слишком мало. Все, кто не скапливал за лето каких-нибудь грошовых сбережений, надеялись только на продажу своих картин.
Взять листового табаку махорки десять фунтов, немного его подсушить (взять простой горшок, так называемый коломенский, и ступку деревянную) и
этот табак класть в горшок и тереть, до тех пор тереть, когда останется не больше четверти стакана корешков, которые очень трудно трутся; когда весь табак перетрется, просеять его сквозь
самое частое сито.
И здесь в
эти примитивные игры проигрывают все, что есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих ходят барышники-портяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же ценное и крупное поступает к
самому «Сатане» — так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо не видел. Всем делом орудуют буфетчик и два здоровенных вышибалы — они же и скупщики краденого.
Ипатовцы для своих конспиративных заседаний избрали
самое удобное место — трактир «Ад», где никто не мешал им собираться в сокровенных «адских кузницах». Вот по имени
этого притона группа ишутинцев и назвала себя «Ад».
Охотный ряд восьмидесятых годов
самым наглядным образом представляет протокол санитарного осмотра
этого времени.
Целый день, с раннего утра — грохот по булыжнику. Пронзительно дребезжат извозчичьи пролетки, громыхают ломовые полки, скрипят мужицкие телеги, так как
эта площадь —
самое бойкое место, соединяющее через Столешников переулок два района города.
В 1862 году в
этой же
самой угловой камере содержался Петр Григорьевич Зайчневский, известный по делу «Молодой России», прокламация которой привела в ужас тогдашнее правительство.
Начал торговать сперва вразнос, потом по местам, а там и фабрику открыл. Стали
эти конфеты называться «ландрин» — слово показалось французским… ландрин да ландрин! А он
сам новгородский мужик и фамилию получил от речки Ландры, на которой его деревня стоит.
Во-первых, он при заказе никогда не посылал завали арестантам, а всегда свежие калачи и сайки; во-вторых, у него велся особый счет, по которому видно было, сколько барыша давали
эти заказы на подаяние, и
этот барыш он целиком отвозил
сам в тюрьму и жертвовал на улучшение пищи больным арестантам. И делал все
это он «очень просто», не ради выгод или медальных и мундирных отличий благотворительных учреждений.
Славился еще в Газетном переулке парикмахер Базиль. Так и думали все, что он был француз, на
самом же деле
это был почтенный москвич Василий Иванович Яковлев.
Тут были косматые трагики с громоподобным голосом и беззаботные будто бы, а на
самом деле себе на уме комики — «Аркашки» в тетушкиных кацавейках и в сапогах без подошв, утраченных в хождениях «Из Вологды в Керчь и из Керчи в Вологду». И все
это шумело, гудело, целовалось, обнималось, спорило и голосило.
Трактир «Собачий рынок» был не на
самой площади, а вблизи нее, на Неглинном проезде, но считался на Трубе.
Это был грязноватый трактирчик-низок. В нем имелся так называемый чистый зал, по воскресеньям занятый охотниками. Каждая их группа на
этот день имела свой дожидавшийся стол.
— Ну, хоть убей,
сам никакого порока не видел! Не укажи Александр Михайлыч чутошную поволоку в прутике… Ну и как
это так? Ведь же от Дианки… Родной брат тому кобелю…
Подходили к
этому столу
самые солидные московские охотники, садились, и разговоры иногда продолжались до поздней ночи.
После 1812 года дворец Хераскова перешел во владение графа Разумовского, который и пристроил два боковых крыла, сделавших еще более грандиозным
это красивое здание на Тверской.
Самый же дворец с его роскошными залами, где среди мраморных колонн собирался цвет просвещеннейших людей тогдашней России, остался в полной неприкосновенности, и в 1831 году в нем поселился Английский клуб.
И, по-видимому, «Американец» даже гордился
этим и
сам Константину Аксакову за клубным обедом сказал, что
эти строки написаны про него… Загорецкий тоже очень им отдает. Пушкин увековечил «Американца» в Зарецком словами: «Картежной шайки атаман».
Это первый выплыв Степана «по матушке по Волге». А вот и конец его: огромная картина Пчелина «Казнь Стеньки Разина». Москва, площадь, полная народа, бояре, стрельцы… палач… И он
сам на помосте, с грозно поднятой рукой, прощается с бунтарской жизнью и вещает грядущее...
Поднимаешься на пролет лестницы — дверь в Музей, в первую комнату, бывшую приемную. Теперь ее название: «Пугачевщина». Слово, впервые упомянутое в печати Пушкиным. А дальше за
этой комнатой уже
самый Музей с большим бюстом первого русского революционера — Радищева.
И даже
сам Николай I чутко прислушивался к
этим митингам в «говорильне» и не без тревоги спрашивал приближенных...
Эстрада в столовой —
это единственное место, куда пропускаются женщины, и то только в хоре. В
самый же клуб, согласно с основания клуба установленным правилам, ни одна женщина не допускалась никогда. Даже полы мыли мужчины.
На вид
это был неизменно
самый грязный дом в столице, с облупленной штукатуркой, облезлый, с никогда не мывшимися окнами, закоптелыми изнутри.
В
этот день даже во времена
самой злейшей реакции
это был единственный зал в России, где легально произносились смелые речи. «Эрмитаж» был во власти студентов и их гостей — любимых профессоров, писателей, земцев, адвокатов.
Долго
это продолжалось, но кончилось судом. Оказалось, что Ц. Депре, компаньон фирмы под
этим именем, лицо действительное и паспорт у него
самый настоящий.
Дом
этот в те времена был одним из
самых больших и лучших в Москве, фасадом он выходил на Тверскую, выстроен был в классическом стиле, с гербом на фронтоне и двумя стильными балконами.
Это был
самый дорогой гость, первый знаток вин, создавший огромное виноделие Удельного ведомства и свои образцовые виноградники «Новый Свет» в Крыму и на Кавказе, — Лев Голицын.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все
это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о том, что все знают: ну кто будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а
сами в грязи тонут!»
«Кусочник» платил аренду хозяину бани,
сам нанимал и увольнял рабочих, не касаясь парильщиков:
эти были в распоряжении
самого хозяина.
В них так и хлынула Москва, особенно в мужское и женское «дворянское» отделение, устроенное с неслыханными до
этого в Москве удобствами: с раздевальной зеркальной залой, с чистыми простынями на мягких диванах, вышколенной прислугой, опытными банщиками и банщицами. Раздевальная зала сделалась клубом, где встречалось
самое разнообразное общество, — каждый находил здесь свой кружок знакомых, и притом буфет со всевозможными напитками, от кваса до шампанского «Моэт» и «Аи».