Неточные совпадения
Так я в первый раз увидел колибер, уже уступивший место дрожкам, высокому экипажу с дрожащим при езде кузовом, задняя часть которого лежала на высоких, полукругом, рессорах. Впоследствии дрожки
были положены на плоские рессоры и стали называться, да и теперь зовутся, пролетками.
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не
будет… На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве?
Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву и половину лошадей распродадут…
Так шли годы, пока не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их
было два: один — под углом Малого театра, а другой — на площади, под фонтаном с фигурами скульптора Витали)
были забиты отбросами города.
Да и мне весело
было идти с
таким подходящим товарищем.
В восьмидесятых годах я
был очевидцем
такой сцены в доме Ромейко.
Убитый
был «кот». Убийца — мститель за женщину. Его
так и не нашли — знали, да не сказали, говорили: «хороший человек».
Дом генерала Хитрова приобрел Воспитательный дом для квартир своих чиновников и перепродал его уже во второй половине прошлого столетия инженеру Ромейко, а пустырь, все еще населенный бродягами,
был куплен городом для рынка. Дом требовал дорогого ремонта. Его окружение не вызывало охотников снимать квартиры в
таком опасном месте, и Ромейко пустил его под ночлежки: и выгодно, и без всяких расходов.
На другой день, придя в «Развлечение» просить аванс по случаю ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь по ночам
будет беспокоить!» — и
так наподдал ногой — спасибо, что еще босой
был, — что Епифанов отлетел далеко в лужу…
Это всегда какой-нибудь «пройди свет» из отставных солдат или крестьян, но всегда с «чистым» паспортом,
так как иначе нельзя получить право
быть съемщиком квартиры.
— Вчера
было послано письмо по городской почте,
так ответа ждут.
На вид он
был весьма представительный и в минуты трезвости говорил
так, что его можно
было заслушаться.
— Да, очень. Вот от него мне памятка осталась. Тогда я ему бланк нашей анкеты дал, он написал, а я прочел и усомнился. А он говорит: «Все правда. Как написано —
так и
есть. Врать не умею».
Уже много лет спустя выяснилось, что пушка для Смолина
была украдена другая, с другого конца кремлевской стены послушными громилами, принесена на Антроповы ямы и возвращена в Кремль, а первая
так и исчезла.
Еще он покупал карикатуры на полицию всех стран, и одна из его комнат
была увешана
такими карикатурами.
Всем букинистам
был известен один собиратель, каждое воскресенье копавшийся в палатках букинистов и в разваленных на рогожах книгах, оставивший после себя ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно
так: сторгует, положим, книгу, за которую просили пять рублей, за два рубля, выжав все из букиниста, и лезет в карман. Вынимает два кошелька, из одного достает рубль, а из другого вываливает всю мелочь и дает один рубль девяносто три копейки.
С восьмидесятых годов, когда в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики,
так как он
был не из типов, искавших «на грош пятаков».
Между любителями-коллекционерами
были знатоки, особенно по хрусталю, серебру и фарфору, но
таких было мало, большинство покупателей мечтало купить за «красненькую» настоящего Рафаэля, чтобы потом за тысячи перепродать его, или купить из «первых рук» краденое бриллиантовое колье за полсотни…
«Иваны», являясь с награбленным имуществом, с огромными узлами, а иногда с возом разного скарба на отбитой у проезжего лошади, дожидались утра и тащили добычу в лавочки Старой и Новой площади, открывавшиеся с рассветом. Ночью к этим лавочкам подойти
было нельзя,
так как они охранялись огромными цепными собаками. И целые возы пропадали бесследно в этих лавочках, пристроенных к стене, где имелись
такие тайники, которых в темных подвалах и отыскать
было нельзя.
Трактир Полякова продолжал процветать, пока не разогнали Шиповку. Но это сделала не полиция. Дом после смерти слишком человеколюбивого генерала Шилова приобрело императорское человеколюбивое общество и весьма не человеколюбиво принялось оно за старинных вольных квартирантов. Все силы полиции и войска, которые
были вызваны в помощь ей,
были поставлены для осады неприступной крепости. Старики, помнящие эту ночь, рассказывали
так...
Квартиры почти все на имя женщин, а мужья состоят при них. Кто портной, кто сапожник, кто слесарь. Каждая квартира
была разделена перегородками на углы и койки… В
такой квартире в трех-четырех разгороженных комнатках жило человек тридцать, вместе с детьми…
На углу Новой площади и Варварских ворот
была лавочка рогожского старообрядца С. Т. Большакова, который торговал старопечатными книгами и дониконовскими иконами. Его часто посещали ученые и писатели. Бывали профессора университета и академики. Рядом с ним еще
были две
такие же старокнижные лавки, а дальше уж, до закрытия толкучки, в любую можно сунуться с темным товаром.
Лавки готового платья. И здесь,
так же как на Сухаревке, насильно затаскивали покупателя. Около входа всегда галдеж от десятка «зазывал», обязанностью которых
было хватать за полы проходящих по тротуарам и тащить их непременно в магазин, не обращая внимания, нужно или не нужно ему готовое платье.
А если удастся затащить в лавку,
так несчастного заговорят, замучат примеркой и уговорят купить, если не для себя, то для супруги, для деток или для кучера… Великие мастера
были «зазывалы»!
Такие же «зазывалы»
были и у лавок с готовой обувью на Старой площади, и в закоулках Ямского приказа на Москворецкой улице.
Купцы под розгами клялись, что никогда
таким товаром торговать не
будут, а кимряки после жестокой порки дали зарок, что не только они сами, а своим детям, внукам и правнукам закажут под страхом отцовского проклятия ставить бумажные подошвы.
Такова
была до своего сноса в 1934 году Китайгородская стена, еще
так недавно находившаяся в самом неприглядном виде. Во многих местах стена
была совершенно разрушена, в других чуть не на два метра вросла в землю, башни изуродованы поселившимися в них людьми, которые на стенах развели полное хозяйство: дачи не надо!
Мы долго шли, местами погружаясь в глубокую тину или невылазную, зловонную жидкую грязь, местами наклоняясь,
так как заносы грязи
были настолько высоки, что невозможно
было идти прямо, — приходилось нагибаться, и все же при этом я доставал головой и плечами свод.
Знакомый подземный коридор, освещенный тусклившимися сквозь туман электрическими лампочками. По всему желобу
был настлан деревянный помост, во время оттепели все-таки заливавшийся местами водой. Работы уже почти кончились, весь ил
был убран, и подземная клоака
была приведена в полный порядок.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда в тайные игорные дома, где меня не стеснялись и где я встречал
таких людей, которые
были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле
были или шулера, или аферисты, а то и атаманы шаек.
Ночь
была непроглядная. Нигде ни одного фонаря,
так как по думскому календарю в те ночи, когда должна светить луна, уличного освещения не полагалось, а эта ночь по календарю считалась лунной. А тут еще вдобавок туман. Он клубился над кустами, висел на деревьях, казавшихся от этого серыми призраками.
В
такую только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару, не рискуя
быть ограбленным, а то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из своих трущоб в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома, расположенного на бульваре.
Здесь жили женщины, совершенно потерявшие образ человеческий, и их «коты», скрывавшиеся от полиции,
такие, которым даже рискованно
было входить в ночлежные дома Хитровки.
У некоторых шулеров и составителей игры имелись при
таких заведениях сокровенные комнаты, «мельницы», тоже самого последнего разбора, предназначенные специально для обыгрывания громил и разбойников, которые только в
такие трущобы являлись для удовлетворения своего азарта совершенно спокойно, зная, что здесь не
будет никого чужого.
На большие «мельницы», содержимые в шикарных квартирах, «деловые ребята» из осторожности не ходили —
таких «мельниц» в то время в Москве
был десяток на главных улицах.
Временем наибольшего расцвета
такого рода заведений
были восьмидесятые годы.
— А вот вы, барин, чего не
пьете? У нас
так не полагается. Извольте
пить! — сказал бородач-банкомет и потянулся ко мне чокаться.
— Персидская ромашка! О нет, вы не шутите, это в жизни вещь великая. Не
будь ее на свете — не
был бы я
таким, каким вы меня видите, а мой патрон не состоял бы в членах Общества драматических писателей и не получал бы тысячи авторского гонорара, а «Собачий зал»… Вы знаете, что
такое «Собачий зал»?..
— Ну-с,
так через неделю чтобы пьеса
была у меня. Неделя — это только для начала, а там надо
будет пьесы в два дня перешивать.
—
Так, говорите, без персидской ромашки и пьес не
было бы?
Таких «шланбоев» в Москве
было много: на Грачевке, на Хитровке и на окраинах.
Картина, достойная описания: маленькая комната, грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а на полу вповалку спало более десяти человек обоего пола, вперемежку,
так тесно, что некуда
было поставить ногу, чтобы добраться до стола.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне,
так как левая
была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции.
Он заказывал
такие кушанья, что гурманы рты разевали и обжирались до утра. Это
был адвокат, еще молодой, но плотный мужчина, не уступавший по весу сидевшим за столом. Недаром это
был собиратель печатной и рукописной библиотеки по кулинарии. Про него ходили стихи...
— Ну
так это все равно, и он Миша, и я Миша. На,
пей.
Всё это
были люди, проедавшие огромные деньги. Но
были и
такие любители «вторничных» обедов, которые из скупости посещали их не более раза в месяц.
Ну вот, я и удумал, да
так уж и начал делать: дам приказчику три копейки и скажу: «Вот тебе три копейки, добавь свои две, пойди в трактир, закажи чайку и
пей в свое удовольствие, сколько хочешь».
Все старшие служащие носили имена героев и государственных людей: Скобелев, Гурко, Радецкий, Александр Македонский и
так далее. Они отвечали только на эти прозвища, а их собственные имена
были забыты.
Так и в книгах жалованье писалось...
А все-таки Михаил Иллиодорович обрюзг, потолстел и частенько прихварывал: причина болезни
была одна — объедение.
— Что же, можно. А вы кто
такой будете?
Была у Жукова еще аллегорическая картина «После потопа», за которую совет профессоров присудил ему первую премию в пятьдесят рублей, но деньги выданы не
были,
так как Жуков
был вольнослушателем, а премии выдавались только штатным ученикам. Он тогда
был в классе профессора Савицкого, и последний о нем отзывался
так...