В 1881 году я служил в театре А.А. Бренко. Мой старый товарищ и друг, актер В.Н. Андреев-Бурлак, с которым мы тогда жили вдвоем в квартирке, при театре на Тверской, в доме Малкиеля, напечатал тогда в «Русской мысли»
прекрасный рассказ «За отца», в котором был описан побег из крепости политического преступника.
Неточные совпадения
В «Русских ведомостях» изредка появлялись мои
рассказы. Между прочим, «Номер седьмой»,
рассказ об узнике в крепости на острове среди озер. Под заглавием я написал: «Посвящаю Г.А. Лопатину», что, конечно, прочли в редакции, но вычеркнули. Я посвятил его в память наших юных встреч Герману Лопатину, который тогда сидел в Шлиссельбурге, и даже моего узника звали в
рассказе Германом. Там была напечатана даже песня «Слушай, Герман, друг
прекрасный…»
В это время была в моде его книжка
рассказов «На Волге», а в «Русской мысли» незадолго перед этим имел большой, заслуженный успех его
прекрасный художественный
рассказ «За отца» на сюжет побега из крепости политического заключенного.
Для того чтобы бежать, совсем нет надобности в тех приготовлениях и предосторожностях, какие описаны в
прекрасном рассказе В. Г. Короленко «Соколинец».
Загоскин написал и напечатал 29 томов романов, повестей и рассказов, 17 комедий и 1 водевиль. В бумагах его найдено немного:
прекрасный рассказ «Канцелярист» и несколько мелких статей, которые вместе с ненапечатанной комедией «Заштатный город» составят, как я слышал, пятый и последний выход «Москвы и москвичей». [К сожалению, это ожидание доселе не исполнилось.]
Неточные совпадения
На этот раз и Татьяна Павловна так и впилась в меня глазами; но мама была сдержаннее; она была очень серьезна, но легкая,
прекрасная, хоть и совсем какая-то безнадежная улыбка промелькнула-таки в лице ее и не сходила почти во все время
рассказа.
Он любовался
прекрасным днем, густыми темнеющими облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то вспоминал
рассказ ямщика о том, как немец хозяйничает в Кузминском.
Таков был
рассказ приятеля моего, старого смотрителя,
рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в
прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжение своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне…
А между тем, если б он только ведал, как этот самый
рассказ стар, изношен; как заучен наизусть и как уже истрепался и надоел во всех гостиных, и только у невинных Епанчиных являлся опять за новость, за внезапное, искреннее и блестящее воспоминание блестящего и
прекрасного человека!
Слушая
рассказ о тихой,
прекрасной смерти Манон среди пустынной равнины, она, не двигаясь, с стиснутыми на груди руками глядела на огонь лампы, и слезы часто-часто бежали из ее раскрытых глаз и падали, как дождик, на стол.