Неточные совпадения
И пошел пир. Отбитый мною юноша, общий любимец, был сын антрепренера театра Григорьева,
а с ним его
друзья актеры и театральный машинист Ваня Семилетов. Хозяин ресторанчика Пустовалов поставил нам угощенье, и все благодарили меня. Часы пробили два, мой цирк уехал, — тогда только я спохватился и рассказал об этом за столом.
Васе я назвал свою настоящую фамилию, родину, сказал, что был в гимназии и увлекся цирком,
а о
других похождениях ни слова. Я был совершенно спокоен, что, если буду в театре, мой отец паспорт пришлет.
А Вася дал мне слово, что своего отца он уговорит принять меня.
И даже не заметил, что стоявшие со мной статисты, солдаты Рязанского полка, также сказавшие, как и я, эту фразу, сняли парики из вязанки, принятые ими за шапки, раскланялись и надели их снова. Да и публика не заметил этого. Только Григорьев, игравший дядю Тома, в антракте при всех надрал ухо Васе Григорьеву, который был помощником режиссера, и сказал, чтобы в
другой раз объяснил статистам, что парики-одно,
а шапки —
другое.
Увлекала только работа и появление перед публикой,
а все остальное время пусто и нудно, все были
друг другу чужими.
А здесь с первого момента я сдружился со всеми, и все — от изящных артистов Песоцкого и Погонина до Ивана Ардальоныча Семилетова, машиниста, плотника и декоратора, почувствовавшего ко мне любовь и уважение после сцены в ресторане, — стали моими
друзьями.
В Тамбове на базарной площади, пахнувшей постоянно навозом,
а в базарные дни шумной и пьяной, были лучшие тамбовские трактиры — Югова и Абакумыча. У последнего стояли два прекрасных фрейбергских бильярда, к которым и привел меня сыграть партию любитель бильярда Вася в первые дни моего приезда. Но сыграть нам не пришлось: на одном играл с каким-то баритоном в золотых очках местный домовладелец Морозов, в долгополом сюртуке и сапогах бутылками,
а на
другом — два почтенных, кругленьких, коротеньких старичка...
Ему подали стакан и блюдечко малинового варенья,
а нам бутылку розового кавказского вина, которое князь получил в подарок от своего
друга из Озургет.
А на
другой день опять на репетицию пришел.
Фамилии даже не называли,
а только: Вася. И лились воспоминания о безвременно погибшем
друге — добром, сердечном человеке. Женат был Вася на младшей из артистической семьи Талановых. Супруги никогда не разлучались, и в злополучный день — служили они в Козлове — жена была в театре,
а он не был занят в пьесе, уснул дома, да так и не проснулся.
Появление красавца Неизвестного вызвало шумные аплодисменты,
а после первой арии театр дрожал и гудел. Во время арии случился курьез, который во всякое
другое время вызвал бы хохот, но прекрасно пропетая ария захватила публику, и никто не обратил внимания на то, что «по волнам Днепра» в глубине сцены, «яко по суху», разгуливали две белые кошки.
Вася пел арии из оперетт,
а у своего
друга выучил «Избушку», которая на всю жизнь и осталась любимой песней Васи.
Почти все поехали в Москву на великопостный актерский съезд,
а «свои» — семья старых друзей-актеров — остались, и тут же была составлена маленькая труппа из десяти человек, с которой Григорьев обыкновенно ездил по ярмаркам и маленьким городкам.
В Тамбове Изорин появился перед Масленицей, мирно проживал у своего
друга, стараясь меньше показываться в «высшем» обществе, где были у него и
друзья и враги. Но враги не личные,
а по политическим взглядам.
В Париже Н. П. Вышеславцев прожил в течение нескольких лет свое состояние и впоследствии был привлечен за участие в Коммуне, но, как русский дворянин известной фамилии, не был расстрелян,
а только выслан. Когда он явился в Россию без гроша денег, родственники-помещики отшатнулись от «якобинца», и он проживал у своих
друзей по их имениям.
Григорий Иванович решил поместить Соню под Тамбовом, в имении своего
друга доктора, но без себя не решался отпустить дочь в дорогу,
а отъезд его срывал весь репертуар, державшийся отчасти и на нем.
Публика увидела двух губернаторов: одного в ложе,
а другого (с такими же точно баками) заседавшего на декорации на троне Вельзевула…
— Вот в том-то и дело, что это не долг,
а просто я прошу вас исполнить мое поручение. Я никому в долг не даю и вынутые из кармана деньги уже не считаю своими,
а пускаю их в оборот — гулять по свету. С вами мы квиты. Но я вам их не дарю, конечно. Только вы их должны не мне,
а кому-то
другому… И я попрошу вас передать их только тогда, когда у вас будут свободные деньги.
За вечерним чаем, как всегда, присутствовали
друзья Григорьева: суфлер Ф. Ф. Качевский,
А. Д. Казаков и В. Т. Островский.
В этот момент я уже разгримировался и стал разуваться, как ко мне в уборную вбежал сам Мосолов, схватил меня и в костюме, но без парика, одна нога в сапоге со шпорой,
а другая босая, на сцену вытащил.
— «Его, властителя, героя, полубога…»
Друга моего Гришу Кулебякина убили здесь… «Человек он был». «Орел, не вам чета»… Ты видишь меня? Хорош?… Подковки гнул.
А перед ним я был мальчишка и щенок. Кулачище — во! Вот Сухово-Кобылин всю правду, как было, написал… Только фамилию изменил,
а похожа: Ку-ле-бя-кин у него Семи-пя-дов.
А мою фамилию целиком поставил: «После докучаевской трепки не жить!» После истории в Курске не жить!
Вдруг вскакивает Гриша, схватывает через стол одной рукой банкомета,
а другой руку его помощника и поднимает кверху; у каждого по колоде карт в руке, не успели перемениться: «Шулера, колоды меняют!» На момент все замерло,
а он схватил одной рукой за горло толстяка и кулачищем начал его тыкать в морду и лупить по чем попело…
Он меня обнял, поцеловал и пригласил на
другой день к себе обедать,
а я запутался и не попал, потом уехал в провинцию и больше не видал его, и не видал больше на сцене ни одного хорошего Кречинского — перед Василием Васильевичем Самойловым каждый из них был мальчишка и щенок.
А на
другой день в «Московских ведомостях» у Каткова появилась статья об открытии театра и отдельная о Н. X. Рыбакове, заканчивающаяся словами: «Честь и слава Рыбакову!»
Бывали с этим колоссом и такие случаи: в семидесятых годах, во время самарского голода, был в Москве, в Немчиновке, поставлен спектакль в пользу голодающих. Шло «Не в свои сани не садись». Русакова играл Николай Христофорович,
а остальных изображал цвет московских любителей: В.
А. Mорозова (Дуню), Н. Л. Очкина, С.
А. Кунича, Дм. И. Попов и
другие.
Миша родился уже в Москве. Сын Прова вырос в кругу талантов и знаменитостей; у его отца собиралось все лучшее из артистического и литературного мира, что только было в Москве:
А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин,
А. Ф. Писемский,
А.
А. Потехин, Н. С. Тихонравов, Аполлон Григорьев, Л. Мей, Н.
А. Чаев и
другие. Многие из них впоследствии стали
друзьями Михаила Провыча.
На
другой день он переехал в отдельный номер, рассердившись на Васю,
а Бурлаку пришлось из своего кармана приплачивать ту половину за номер, которую платил Ильков.
Из всех театральных знаменитостей моей юности дольше
других оставалась в живых
А.
А. Бренко. На моих глазах полвека сверкала ее жизнь в непрерывной борьбе, без минуты покоя. Это был путь яркой кометы, то ослепительной в зените, то исчезавшей, то снова выплывавшей между облаками и снова сверкавшей в прорывах грозовых туч.
Из присутствовавших за столом немногие знали о революционной деятельности Шведевенгера: из труппы — только Писарев, Стрепетова, Глама, суфлер Н.
А. Корнев;
а из гостей — С.
А. Юрьев, седобородый, волосатый, подслеповатый, похожий на невыспавшегося Зевса переводчик пьесы «Фуэнте Овехуна» Лопе де Вега, нотариус И.
А. Маурин — свой человек при театре Бренко,
другой нотариус, Орлов, бежавший впоследствии в Швейцарию в связи с «первым марта», и адвокат Иогихес.
На
другой день жадные тогда на сенсации газеты в подробностях сообщали о несчастном случае на Тверской,
а воскресный фельетонист одной борзой газеты озаглавил свое произведение: «Дом из бумажных подметок».
Между чаем и ужином — карт в этом доме не было — читали, Василий Николаевич Андреев-Бурлак рассказывал, М. Н. Климентова, недавно начавшая выступать на сцене и только что вышедшая замуж за С.
А. Муромцева, пела. Однажды, не успели сесть за ужин, как вошли постоянные гости этих суббот: архитектор М. Н. Чичагов — строитель Пушкинского театра и общий
друг артистов, П.
А. Маурин — нотариус и театрал. Их встретили приветствиями и поднятыми бокалами,
а они в ответ, оба в один голос...
— Я глубоко понимаю вашего
друга, — обратился он к Кичееву, — и предложил бы иной путь помощи: сделаем литературный вечер в его пользу. Это будет признательность публики любимому художнику,
а собранную здесь сумму присоединим к сбору.
Аплодисментам и восторгам публики нет конца. И всюду, среди этого шума и блеска, мелькает белая поддевка Лентовского,
а за ним его адъютанты: отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, что впоследствии был «
другом великих князей» и представителем царя в дальневосточной авантюре, кончившейся японской войной.
Халтура существовали издавна, но под
другими названиями,
а то и совсем без названий: находились предприниматели, собирали труппу на один-два спектакля где-нибудь на фабрике по заказу и играли. Актеры получали разовые и ездили, причем первые персонажи во втором классе,
а вторые — в третьем.
Поди-ка, сократи Южина!
А вот
других весьма узнаваемо сокращали: Д. Ал. Матов, X. О. Хлов, П. Р. Авдин.
В начале восьмидесятых годов в Москве были только две театральные библиотеки. Одна — небольшая, скромно помещавшаяся в меблирашках в доме Васильева, в Столешниковом переулке,
а другая, большая — на Тверской.
Библиотека на Тверской была в бельэтаже; филиальное же отделение, где велась вся переписка, помещалось в грязнейшей ночлежке Хитрова рынка, в доме Степанова. Здесь в нижнем этаже ютился самый разбойничий трактир «Каторга»…
А в надворном флигеле, во втором этаже, в квартире номер шесть, состоявшей из огромной комнаты, разделенной сквозной дощатой перегородкой, одну половину занимали нищие,
а другую — переписчики Рассохина. Они работали в экстренных случаях ночи напролет.
После этого первого посещения я стал иногда заходить к «писакам», и, если
друзья просили меня показать им трущобы, я обязательно водил их всегда сюда, как в самую скромную и безопасную квартиру, где меня очень уважали, звали по имени-отчеству,
а иногда «дядя Гиляй», как я подписывался в журналах и газетах.
Поезд отходит через два часа, в одиннадцать ночи. Пошел в «Славянский базар» поесть да с Лубянской площади вдруг и повернул на Солянку. Думаю: зайду на Хиву, в «вагончик», где я жил, угощу старых приятелей и прямо на курьерский, еще успею.
А на
другой день проснулся на нарах в одной рубашке…
Друзья подпустили ко мне в водку «малинки». Даже сапог и шпор не оставили… Как рак мели. Теперь переписываю пьесы — и счастлив.
На
другой день, как мы условились раньше, я привел актеров Художественного театра к переписчикам. Они, раздетые и разутые, сидели в ожидании работы, которую Рассохин обещал прислать вечером. Лампа горела только в их «хазе»,
а в соседней было темно: нищие с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и идти к ранней службе на церковную паперть.
Радость, когда я привел таких гостей, была неописуема. Я дал пять рублей, хозяйка квартиры подала нам «смирновки»,
а другим сивухи. По законам ночлежки водку обязаны покупать у хозяйки — это ее главный доход. Водка, конечно, всегда разбавлена водой,
а за «смирновку» в запечатанном виде платилось вдвое.
Уходить поздно. Надо находить
другой выход. Зная диспозицию нападения врага, вмиг соображаю и успокаиваюсь: первое дело следить за Дылдой и во что бы то ни стало не дать потушить лампу: «темная» не удастся, при огне не решатся. Болдоха носит бороду — значит, трусит. Когда Болдоха меня узнает, я скажу ему, что узнал Безухого, открою секрет его шапки — и кампания выиграна.
А пока буду следить за каждым, кто из чужих полезет к столу, чтобы сорвать лампу. Главное — за Дылдой.
— Ну, и заткнись! К вам, сволочи, своих
друзей, гостей привел,
а вы что, сволота несчастная?
А еще люди! Храпаидолы! Ну?!
Думается, что лихой наездник Аполлон, правящий четверкой коней со своей колесницей над фронтоном театра, кричит: «Вот дураки! Чем зря кружиться, сняли бы с середнего пролета кусок веревки — и вся недолга!» И ругается греческий бог, как пьяный кучер, потому что он давно омосквичился,
а в Москве все кучера пьяницы,
а трезвых только два: один вот этот, на Большом театре,
а другой на «Трухмальных» воротах у Тверской заставы, да и то потому, что тот не настоящий кучер,
а «баба с калачом».
За ним сверху, с Лубянки, мчались одиночки, пары, тащились ваньки — зимники на облезлых клячах, тоже ухитрявшиеся торопиться под горку. Обратно, из Охотного, встречные им, едут в гору обыкновенно тихо. Прополз сверху обоз, груженный мороженой рыбой. На паре битюгов везли громадную белугу, причем голова ее и туловище лежали на длинных дровнях,
а хвост покоился на
других, привязанных к задку первых.
Обоз застрял на повороте и задержал огромную древнюю карету с иконой Иверской Божией Матери. На козлах сидели кучер и дьячок, головы которых были повязаны у одного женским платком,
а у
другого башлыком, потому что в шапке считалось икону грех везти.
— С трепетом сердца я пришел в театр, но первое появление на сцене грациозной в своей простоте девушки очаровало зал, встретивший ее восторженными аплодисментами… Успех был огромный. На
другой день все газеты были сплошной похвалой молодой артистке. Положение ее в труппе сразу упрочилось…
А там что ни новая роль, то новый успех.
А. М. Максимов сказал, что сегодня утром приехал в Москву И. Ф. Горбунов, который не откажется выступить с рассказом из народного быта, С.
А. Бельская и В. И. Родон обещали дуэт из оперетки, Саша Давыдов споет цыганские песни, В. И. Путята прочтет монолог Чацкого,
а П. П. Мещерский прямо с репетиции поехал в «Щербаки» пригласить своего
друга — чтеца П.
А. Никитина, слава о котором гремела в Москве, но на сцене в столице он ни разу не выступал, несмотря на постоянные приглашения и желание артистов Малого театра послушать его.
Он схватил меня за руку, бросил мазик на бильярд и потащил меня в комнатку. Там стоял уж
другой поднос с чаем и вазочка с вареньем клубничным,
а вместо чашек стаканы. Это он каждого приходящего к нему заставлял спрашивать порцию чаю в угоду буфету — не даром хожу, мол!
Первым делом шулера, которые повели умелую атаку — сначала проигрывая мелкие суммы,
а потом выигрывая тысячи… Втравили в беговую охоту, он завел рысистую конюшню, но призов выигрывал мало… Огромный дом у храма Христа Спасителя и
другие дома отца были им спущены, векселя выкуплены за бесценок должниками, и в конце концов он трепался около ипподрома в довольно поношенном костюме,
а потом смылся с горизонта, безумно и зло разбросав миллион в самых последних притонах столицы.
П.
А. Никитина Москва жаждала, но он упорно в ней отказывался выступать, хотя во время великопостных съездов актерских заезжал, бывал в Кружке, но на все просьбы выступить отказывался, хотя и упрашивали первые персонажи Малого театра, его
друзья.