Неточные совпадения
Строгий, вспыльчивый, жесткий на
словах и часто жестокий на деле, нельзя сказать, что он
был злой человек от природы; всматриваясь в резкие черты его лица, не совсем уничтожившиеся в мясных дополнениях, в густые черные брови и блестящие глаза, можно
было предполагать, что жизнь задавила в нем не одну возможность.
Словом, жених
был доволен.
Некогда она кружилась в вихре аристократии,
была кокетка, хороша собой,
была при дворе, любезничала с Кантемиром, и он писал ей в альбом силлабическим размером мадригал, «сиречь виршную хвалебницу», в которой один стих оканчивался
словами: «богиня Минерва», а другой рифмующий стих —
словами: «толь протерва».
На другой день, утром в девять часов, двоюродная сестра сердилась на неаккуратность титулярной советницы, которая хотела
быть в одиннадцать часов и еще не приходила; наконец желанная гостья явилась, и с нею другая особа, в чепчике;
словом, дело кипело с необычайною быстротою и с достодолжным порядком.
— Я все знаю, Алексис, и прощаю тебя. Я знаю, у тебя
есть дочь, дочь преступной любви… я понимаю неопытность, пылкость юности (Любоньке
было три года!..). Алексис, она твоя, я ее видела: у ней твой нос, твой затылок… О, я ее люблю! Пусть она
будет моей дочерью, позволь мне взять ее, воспитать… и дай мне
слово, что не
будешь мстить, преследовать тех, от кого я узнала. Друг мой, я обожаю твою дочь; позволь же, не отринь моей просьбы! — И слезы текли обильным ручьем по тармаламе халата.
Молодой доктор
был мастер лечить женские болезни; пациентки
были от него без ума; лечил он от всего пиявками и красноречиво доказывал, что не только все болезни — воспаление, но и жизнь
есть не что иное, как воспаление материи; о Круциферском он отзывался с убийственным снисхождением;
словом, он вошел в моду.
Слыша латинские
слова, сама губернаторша верила, что человек бы
был жив.
Какой-то меценат и тайный советник проезжал по городу NN, отправляясь из деревни в Москву [Эти строки ‹т. е. от
слов «Директор гимназии» и кончая
словами «меценат обратил»›
были выпущены ценсурой.
С этими
словами он хотел
было сесть на стул, на котором висел вицмундирный фрак; но оказалось, что этот стул может только выносить тяжесть фрака без человека, а не человека в сюртуке. Круциферский, сконфузившись, просил его поместиться на кровать, а сам взял другой (и последний) стул.
Словом, чужие лестницы
были для нее не круты, чужой хлеб не горек.
Жесткая и отчасти надменная натура Негрова, часто вовсе без намерения, глубоко оскорбляла ее, а потом он оскорблял ее и с намерением, но вовсе не понимая, как важно влияние иного
слова на душу, более нежную, нежели у его управителя, и как надобно
было быть осторожным ему с беззащитной девушкой, дочерью и не дочерью, живущей у него по праву и по благодеянию.
Эта деликатность
была невозможна для такого человека, как Негров; ему и в голову не приходило, чтоб эта девочка могла обидеться его
словами; что она такое, чтоб обижаться?
Любоньке
было двенадцать лет, когда несколько
слов, из рук вон жестких и грубых, сказанных Негровым в минуту отеческой досады, в несколько часов воспитали ее, дали ей толчок, после которого она не останавливалась.
Пришедши к себе в комнату, он схватил лист бумаги; сердце его билось; он восторженно, увлекательно изливал свои чувства; это
было письмо, поэма, молитва; он плакал,
был счастлив —
словом, писавши, он испытал мгновения полного блаженства.
Она пожала ему руку так дружески, так симпатично и скрылась за деревьями. Круциферский остался. Они долго говорили. Круциферский
был больше счастлив, нежели вчера несчастлив. Он вспоминал каждое
слово ее, носился мечтами бог знает где, и один образ переплетался со всеми. Везде она, она… Но мечтам его положил предел казачок Алексея Абрамовича, пришедший звать его к нему. Утром в такое время его ни разу не требовал Негров.
— Я, право, — отвечал Круциферский, пораженный
словами Негрова, — не смел и думать о руке Любови Александровны: я
был бы счастливейший из смертных, если б мог надеяться…
— Красноречие — вот вас этому-то там учат, морочить
словами! А позвольте вас спросить: если б я и позволил вам сделать предложение и
был бы не прочь выдать за вас Любу, — чем же вы станете жить?
— А я-с как беспокоился на ваш счет, ей-богу! К губернатору поздравить с праздником приехал, — вас, Антон Антонович, нет; вчера не изволили на висте
быть; в собор — ваших саней нет; думаю, — не ровён час, ведь могли и занемочь; всякий может занемочь… от
слова ничего не сделается. Что с вами? Ей-богу, я так встревожился!
Со всей своей болезненной раздражительностью обратилась Бельтова, после потери мужа, на воспитание малютки; если он дурно спал ночью — она вовсе не спала; если он казался нездоровым — она
была больна;
словом, она им жила, им дышала,
была его нянькой, кормилицей, люлькой, лошадкой.
Он добродушно смеялся над архангелогородцем, когда тот его угощал ископаемой шемаей, и улыбался над его неловкостью, когда он так долго шарил в кошельке, чтоб найти приличную монету отдать за порцию щей, что нетерпеливый полковник платил за него; он не мог довольно нарадоваться, что архангельский житель говорил полковнику «ваше превосходительство» и что полковник не мог решительно выразить ни одной мысли, не начав и не окончив ее
словами, далеко не столь почтительными; ему даже
был смешон неуклюжий старичок, служивший у архангельского проезжего или, правильнее, не умиравший у него в услужении и переплетенный в cuir russe [русскую кожу (фр.).], несмотря на холод.
Вдова
была молода, хороша собой, со всей привлекательностью роскоши и высокого образования; у нее-то в доме Владимир робко проговорил первое
слово любви и смело подписал первый вексель на огромную сумму, проигранную им в тот счастливый вечер, когда он, рассеянный и упоенный, играл, не обращая никакого внимания на игру; да и до игры ли
было?
Иногда заезжали в гостиницу и советники поиграть на бильярде,
выпить пуншу, откупорить одну, другую бутылку,
словом, погулять на холостую ногу, потихоньку от супруги (холостых советников так же не бывает, как женатых аббатов), — для достижения последнего они недели две рассказывали направо и налево о том, как кутнули.
Бельтов совершенно принадлежал к подобным людям; он
был лишен совершеннолетия — несмотря на возмужалость своей мысли;
словом, теперь, за тридцать лет от роду, он, как шестнадцатилетний мальчик, готовился начать свою жизнь, не замечая, что дверь, ближе и ближе открывавшаяся, не та, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их тела.
Но глава общины продолжал: «Это ваши новые господа, —
слова эти он произнес громко, голосом, приличным такому важному извещению, — служите им хорошо, и вам
будет хорошо (вы помните, что это уж повторение)!
Нет, батюшка, знаем мы самоотверженную любовь вашу; вот, не хочу хвастаться, да так уж к
слову пришло, — как придешь к больному, и сердце замирает: плох
был, неловко так подходишь к кровати — ба, ба, ба! пульс-то лучше, а больной смотрит слабыми глазами да жмет тебе руку, — ну, это, братец, тоже ощущенье.
— Да-с, Варвара Карповна, вы у меня на выборах извольте замуж выйти; я найду женихов, ну, а вам поблажки больше не дам; что ты о себе думаешь, красавица, что ли, такая, что тебя очень
будут искать: ни лица, ни тела, да и шагу не хочешь сделать, одеться не умеешь,
слова молвить не умеешь, а еще училась в Москве; нет, голубушка, книжки в сторону, довольно начиталась, очень довольно, пора, матушка, за дело приниматься.
Горячий поток
слов Марьи Степановны не умолкал еще, как растворилась дверь из передней, и старик Крупов, с своим несколько методическим видом и с тростью в руке, вошел в комнату; вид его
был тоже довольнее обыкновенного, он как-то улыбался глазами и, не замечая того, что хозяева не кланяются ему, спросил...
Карп Кондратьич, в дополнение,
был трус величайший; ему показалось, что в
словах доктора лежит обвинение в вольнодумстве; у него в глазах поголубело, и он поторопился ответить...
Он вспомнил поучения Жозефа, как жадно внимал он им, как верил и как все оказалось в жизни совсем не так, как в
словах Жозефа, — и… странное дело! — все говоренное им
было прекрасно, истинно, истинно направо и налево и совершенно ложно для него, Бельтова.
Любовь его росла беспрерывно, тем более что ничто не развлекало его; он не мог двух часов провести, не видавши темно-голубых глаз своей жены, он трепетал, когда она выходила со двора и не возвращалась в назначенный час;
словом, ясно
было видно, что все корни его бытия
были в ней.
Он
был очень печален, все
слова его
были грустны, исполнены горечи и иронии.
Мне
было невыносимо больно слушать его; я из этих
слов слышала и видела чувство нехорошее, слезы лились у меня из глаз.
Ты не случайно
выпил лишний стакан вина, ты не в бреду говорил твои
слова, а вино только придало тебе жестокости, которой вовсе нет в твоей душе.
27 июня. Его грусть принимает вид безвыходного отчаяния. В те дни после грустных разговоров являлись минуты несколько посветлее. Теперь нет. Я не знаю, что мне делать. Я изнемогаю. Много надобно
было, чтоб довесть этого кроткого человека до отчаяния, — я довела его, я не умела сохранить эту любовь. Он не верит больше
словам моей любви, он гибнет. Умереть бы мне теперь… сейчас, сейчас бы умерла!
О женщине, которую он так любил, так уважал, которую должен бы
был знать — да не знал; потом внутренняя тоска, снедавшая его сама по себе, стала прорываться в
словах, потому что
слова облегчают грусть, это повело к объяснениям, в которых ни он не умел остановиться, ни Любовь Александровна не захотела бы.
Аристократические манеры не
были отличительным свойством Медузина: он никогда не мог решиться ученикам говорить вы и не прибавлять в разговоре
слов, мало употребляемых в высшем обществе.
А он назвал всех школьных учителей; долго думал он, как
быть, и наконец позвал кухарку свою Пелагею (заметьте, что он ее никогда не называл Палагеей, а, как следует, Пелагеей; равно
слова «четверток» и «пяток» он не заменял изнеженными «четверг» и «пятница»).
Он, впрочем, насчет этого не сказал ей ни
слова; ему
было тяжело с ней говорить, и он торопился в гимназию; пришедши туда прежде окончания другой лекции, он стоял у окна в рекреационной зале.
Бельтов встал и всею фигурою своей выразил вопрос, так что
слов не нужно
было. Вопрос
был, естественно, тот: за коим диаволом?