Неточные совпадения
Дело шло к вечеру. Алексей Абрамович стоял на балконе; он еще
не мог прийти в
себя после двухчасового послеобеденного сна; глаза его лениво раскрывались, и он время от времени зевал. Вошел слуга с каким-то докладом; но Алексей Абрамович
не считал нужным его заметить, а слуга
не смел потревожить барина. Так прошло минуты две-три,
по окончании которых Алексей Абрамович спросил...
После кампании 1812 года Негров был произведен в полковники; полковничьи эполеты упали на его плечи тогда, когда они уже были утомлены мундиром; военная служба начала ему надоедать, и он, послужив еще немного и «находя
себя не способным продолжать службу
по расстроенному здоровью», вышел в отставку и вынес с
собою генерал-майорский чин, усы, на которых оставались всегда частицы всех блюд обеда, и мундир для важных оказий.
Безотрадно и скучно подрастала маленькая графиня;
по несчастию, она
не принадлежала к тем натурам, которые развиваются от внешнего гнета; начав приходить в сознание, она нашла в
себе два сильные чувства: непреодолимое желание внешних удовольствий и сильную ненависть к образу жизни тетки.
Долго
не признавался он сам
себе в новом чувстве, охватившем всю грудь его, еще долее
не высказывал его ей, даже
не смел об этом думать, —
по большей части и
не следует думать: такие вещи делаются сами
собою.
Вы знаете,
по плоти я ей отец, так вы бы и пришли ко мне, да и попросили бы моего согласия и позволения; а вы задним крыльцом пошли, да и попались, — прошу на меня
не пенять, я у
себя в доме таких романов
не допущу; мудреное ли дело девке голову вскружить!
Глафира Львовна вошла, придавая
себе гордую и величественную мину, которая, разумеется, к ней
не шла и которая худо скрывала ее замешательство.
По несчастию, Круциферский
не мог этого заметить: он боялся взглянуть на нее.
Разговор этот, само
собою разумеется,
не принес той пользы, которой от него ждал доктор Крупов; может быть, он был хороший врач тела, но за душевные болезни принимался неловко. Он, вероятно,
по собственному опыту судил о силе любви: он сказал, что был несколько раз влюблен, и, следственно, имел большую практику, но именно потому-то он и
не умел обсудить такой любви, которая бывает один раз в жизни.
Советник, который отроду ничего
не читал, кроме резолюций губернского правления, и то только своего отделения, —
по прочим он считал
себя обязанным высшей деликатностью подписывать,
не читая, — заметил...
Через неделю Платошка написал паспорт, заметил в нем, что у ней лицо обыкновенное, нос обыкновенный, рост средний, рот умеренный и что особых примет
не оказалось, кроме по-французски говорит; а через месяц Софи упросила жену управляющего соседним имением, ехавшую в Петербург положить в ломбард деньги и отдать в гимназию сына, взять ее с
собою; кибитку нагрузили грибами, вареньем, медом, мочеными и сушеными ягодами, назначенными в подарки; жена управляющего оставила только место для
себя...
Есть нежные и тонкие организации, которые именно от нежности
не перерываются горем, уступают ему по-видимому, но искажаются, но принимают в
себя глубоко, ужасно глубоко испытанное и в продолжение всей жизни
не могут отделаться от его влияния; выстраданный опыт остается какой-то злотворной материей, живет в крови, в самой жизни, и то скроется, то вдруг обнаруживается со страшной силой и разлагает тело.
Этого женевец
не мог знать: он сердце человеческое изучал
по Плутарху, он знал современность
по Мальт-Брёну и статистикам; он в сорок лет без слез
не умел читать «Дон-Карлоса», верил в полноту самоотвержения,
не мог простить Наполеону, что он
не освободил Корсики, и возил с
собой портрет Паоли.
Менялись главные начальники, менялись директоры, мелькали начальники отделения, а столоначальник четвертого стола оставался тот же, и все его любили, потому что он был необходим и потому что он тщательно скрывал это; все отличали его и отдавали ему справедливость, потому что он старался совершенно стереть
себя; он все знал, все помнил
по делам канцелярии; у него справлялись, как в архиве, и он
не лез вперед; ему предлагал директор место начальника отделения — он остался верен четвертому столу; его хотели представить к кресту — он на два года отдалил от
себя крест, прося заменить его годовым окладом жалованья, единственно потому, что столоначальник третьего стола мог позавидовать ему.
Вы можете
себе представить, сколько разных дел прошло в продолжение сорока пяти лет через его руки, и никогда никакое дело
не вывело Осипа Евсеича из
себя,
не привело в негодование,
не лишило веселого расположения духа; он отроду
не переходил мысленно от делопроизводства на бумаге к действительному существованию обстоятельств и лиц; он на дела смотрел как-то отвлеченно, как на сцепление большого числа отношений, сообщений, рапортов и запросов, в известном порядке расположенных и
по известным правилам разросшихся; продолжая дело в своем столе или сообщая ему движение, как говорят романтики-столоначальники, он имел в виду, само
собою разумеется, одну очистку своего стола и оканчивал дело у
себя как удобнее было: справкой в Красноярске, которая
не могла ближе двух лет возвратиться, или заготовлением окончательного решения, или — это он любил всего больше — пересылкою дела в другую канцелярию, где уже другой столоначальник оканчивал
по тем же правилам этот гранпасьянс; он до того был беспристрастен, что вовсе
не думал, например, что могут быть лица, которые пойдут
по миру прежде, нежели воротится справка из Красноярска, — Фемида должна быть слепа…
Все это для Бельтовой было совсем
не легко; она хотя любила сына, но
не имела тех способностей, как засекинская барыня, — всегда готовая к снисхождению, всегда позволявшая
себя обманывать
не по небрежности,
не по недогадке, а
по какой-то нежной деликатности, воспрещавшей ей обнаружить, что она видит истину.
С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди в синем кафтане и держал на огромном блюде страшной величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный город; кулич этот издавал запах конопляного масла, готовый остановить всякое дерзновенное покушение на целость его; около него,
по бортику блюда, лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он
не только был обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что рука его (
не знаю, от многого ли письма или оттого, что он никогда
не встречал прелестное сельское утро
не выпивши, на мирской счет, в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо нюхать табак и бриться; на нем был длинный синий сюртук и плисовые панталоны в сапоги, то есть он напоминал
собою известного зверя в Австралии, орниторинха, в котором преотвратительно соединены зверь, птица и амфибий.
И Бельтова бросилась сама за календарем и начала отсчитывать, рассчитывать, переводить числа с нового стиля на старый, со старого на новый, и при всем этом она уже обдумывала, как учредить комнату… ничего
не забыла, кроме гостей своих;
по счастию, они сами вспомнили о
себе и употребили
по второй.
Они учредились просто, скромно,
не знали, как другие живут, и жили
по крайнему разумению; они
не тянулись за другими,
не бросали последние тощие средства свои, чтоб оставить
себя в подозрении богатства, они
не натягивали двадцать, тридцать ненужных знакомств; словом: часть искусственных вериг, взаимных ланкастерских гонений, называемых общежитием, над которым все смеются и выше которого никто
не смеет стать, миновала домик скромного учителя гимназии; зато сам Семен Иванович Крупов мирился с семейной жизнию, глядя на «милых детей» своих.
— Именно. Они шумят потому, что он богат, а дело в том, что он действительно замечательный человек, все на свете знает, все видел, умница такой; избалован немножко, ну, знаете, матушкин сынок; нужда
не воспитывала его по-нашему, жил спустя рукава, а теперь умирает здесь от скуки, хандрит; можете
себе представить, каково после Парижа.
По слабости ли сил,
по недостатку ли характера, но дело в том, что я — бесполезный человек, и, убедившись в этом, я полагаю, что я один хозяин над моей жизнию; я еще
не настолько разлюбил жизнь, чтоб застрелиться, и уж
не люблю ее настолько, чтоб жить на диете, водить
себя на помочах, устранять сильные ощущения и вкусные блюда для того, чтоб продлить на долгое время эту жизнь больничного пациента.
— Скажите-ка, père Joseph, лучше что-нибудь о
себе, как вы провели эти годы? Моя жизнь
не удалась, побоку ее. Я точно герой наших народных сказок, которые я, бывало, переводил вам, ходил
по всем распутьям и кричал: «Есть ли в поле жив человек?» Но жив человек
не откликался… мое несчастье!.. А один в поле
не ратник… Я и ушел с поля и пришел к вам в гости.
Пример Жозефа был слишком силен: он, без средств, старик, создал
себе деятельность, он был покоен в ней, — а я, par dépit [с досады (фр.).], оставил отечество, шляюсь чужим, ненужным
по разным странам и ничего
не делаю…
Но эти минуты очень редки;
по большей части мы
не умеем ни оценить их в настоящем, ни дорожить ими, даже пропускаем их чаще всего сквозь пальцы, убиваем всякой дрянью, и они проходят мимо человека, оставляя после
себя болезненное щемление сердца и тупое воспоминание чего-то такого, что могло бы быть хорошо, но
не было.
О женщине, которую он так любил, так уважал, которую должен бы был знать — да
не знал; потом внутренняя тоска, снедавшая его сама
по себе, стала прорываться в словах, потому что слова облегчают грусть, это повело к объяснениям, в которых ни он
не умел остановиться, ни Любовь Александровна
не захотела бы.