Неточные совпадения
Глафире Львовне с первого взгляда понравился молодой человек; на это
было много причин: во-первых, Дмитрий Яковлевич с своими большими голубыми глазами
был интересен; во-вторых, Глафира Львовна, кроме мужа, лакеев, кучеров да старика доктора, редко видала мужчин, особенно молодых, интересных, — а она, как мы
после узнаем, любила, по старой памяти, платонические мечтания; в-третьих, женщины в некоторых летах смотрят на юношу с тем непонятно влекущим чувством, с которым обыкновенно мужчины смотрят на девушек.
Алексей Абрамович Негров, отставной генерал-майор и кавалер, толстый, рослый мужчина, который,
после прорезывания зубов, ни разу не
был болен, мог служить лучшим и полнейшим опровержением на знаменитую книгу Гуфланда «О продолжении жизни человеческой».
После кампании 1812 года Негров
был произведен в полковники; полковничьи эполеты упали на его плечи тогда, когда они уже
были утомлены мундиром; военная служба начала ему надоедать, и он, послужив еще немного и «находя себя не способным продолжать службу по расстроенному здоровью», вышел в отставку и вынес с собою генерал-майорский чин, усы, на которых оставались всегда частицы всех блюд обеда, и мундир для важных оказий.
После этого не
было об ней и вести.
Через несколько месяцев
после того, как при звуках литавр и труб
было возвещено о кандидатстве Круциферского, он получил письмо от старика, извещавшее его о болезни матери и мимоходом намекавшее на тесные обстоятельства.
— Итак, мы дело сладили, — сказал наконец инспектор
после маленького молчания, — я еду через пять дней и
буду очень рад, если вы разделите со мною тарантас.
Отец и мать
были довольны: кто же имеет право мешаться в семейные дела
после этого?
Она приехала в последние годы царствования покойной императрицы Екатерины портнихой при французской труппе; муж ее
был второй любовник, но, по несчастию, климат Петербурга оказался для него гибелен, особенно
после того, как, оберегая с большим усердием, чем нужно женатому человеку, одну из артисток труппы, он
был гвардейским сержантом выброшен из окна второго этажа на улицу; вероятно, падая, он не взял достаточных предосторожностей от сырого воздуха, ибо с той минуты стал кашлять, кашлял месяца два, а потом перестал — по очень простой причине, потому что умер.
Глафире Львовне
было жаль Любоньку, но взять ее под защиту, показать свое неудовольствие — ей и в голову не приходило; она ограничивалась обыкновенно тем, что давала Любоньке двойную порцию варенья, и потом, проводив с чрезвычайной лаской старуху и тысячу раз повторив, чтоб chère tante [милая тетя (фр.).] их не забывала, она говорила француженке, что она ее терпеть не может и что всякий раз
после ее посещения чувствует нервное расстройство и живую боль в левом виске, готовую перейти в затылок.
Книг в доме Негрова водилось немного, у самого Алексея Абрамовича ни одной; зато у Глафиры Львовны
была библиотека; в диванной стоял шкаф, верхний этаж его
был занят никогда не употреблявшимся парадным чайным сервизом, а нижний — книгами; в нем
было с полсотни французских романов; часть их тешила и образовывала в незапамятные времена графиню Мавру Ильинишну, остальные купила Глафира Львовна в первый год
после выхода замуж, — она тогда все покупала: кальян для мужа, портфель с видами Берлина, отличный ошейник с золотым замочком…
Любоньке
было двенадцать лет, когда несколько слов, из рук вон жестких и грубых, сказанных Негровым в минуту отеческой досады, в несколько часов воспитали ее, дали ей толчок,
после которого она не останавливалась.
Скажу вам вкратце, что через два месяца
после водворения в доме Негрова Круциферский, от природы нежный и восторженный,
был безумно, страстно влюблен в Любоньку.
Алексис не
был одарен способностью особенно быстро понимать дела и обсуживать их. К тому же он
был удивлен не менее, как в медовый месяц
после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх всего этого, Негров хотел смертельно спать; время для доклада о перехваченной переписке
было дурно выбрано: человек сонный может только сердиться на того, кто ему мешает спать, — нервы действуют слабо, все находится под влиянием устали.
Выдать Любу замуж за кого бы то ни
было —
было его любимою мечтою, особенно
после того, как почтенные родители заметили, что при ней милая Лизонька теряет очень много.
— Только прошу не думать о Любонькиной руке, пока не получите места.
После всего советую, государь мой,
быть осторожным: я
буду иметь за вами глаза да и глаза. Вам почти и оставаться-то у меня в доме неловко. Навязали и мы себе заботу с этой Любонькой!
Беда в том, что одни те и не думают, что такое брак, которые вступают в него, то
есть после-то и раздумают на досуге, да поздненько: это все — febris erotica; где человеку обсудить такой шаг, когда у него пульс бьется, как у вас, любезный друг мой?
У него
был только один соперник — инспектор врачебной управы Крупов, и председатель как-то действительно конфузился при нем; но авторитет Крупова далеко не
был так всеобщ, особенно
после того, как одна дама губернской аристократии, очень чувствительная и не менее образованная, сказала при многих свидетелях: «Я уважаю Семена Ивановича; но может ли человек понять сердце женщины, может ли понять нежные чувства души, когда он мог смотреть на мертвые тела и, может
быть, касался до них рукою?» — Все дамы согласились, что не может, и решили единогласно, что председатель уголовной палаты, не имеющий таких свирепых привычек, один способен решать вопросы нежные, где замешано сердце женщины, не говоря уже о всех прочих вопросах.
— Ну, вам
после столичного шума
будет очень скучно в монотонной жизни маленького провинциального городка.
Оставимте на несколько минут, или на несколько страниц, председателя и советника, который,
после получения Анны в петлицу, ни разу не
был в таком восторге, как теперь: он пожирал сердцем, умом, глазами и ушами приезжего; он все высмотрел: и то, что у него жилет
был не застегнут на последнюю пуговицу, и то, что у него в нижней челюсти с правой стороны зуб
был выдернут, и проч. и проч. Оставимте их и займемтесь, как NN-цы, исключительно странным гостем.
Мы уже знаем, что отец Бельтова умер вскоре
после его рождения и что мать его
была экзальте и обвинялась в дурном поведении Бельтова.
Со всей своей болезненной раздражительностью обратилась Бельтова,
после потери мужа, на воспитание малютки; если он дурно спал ночью — она вовсе не спала; если он казался нездоровым — она
была больна; словом, она им жила, им дышала,
была его нянькой, кормилицей, люлькой, лошадкой.
Никто не подозревал, что один кончит свое поприще начальником отделения, проигрывающим все достояние свое в преферанс; другой зачерствеет в провинциальной жизни и
будет себя чувствовать нездоровым, когда не
выпьет трех рюмок зорной настойки перед обедом и не проспит трех часов
после обеда; третий — на таком месте, на котором он
будет сердиться, что юноши — не старики, что они не похожи на его экзекутора ни манерами, ни нравственностью, а все пустые мечтатели.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он
был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще
были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой
было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил
после смерти старика у его камердинера.
Человек должен целую жизнь воспитываться, но
есть эпоха,
после которой его не должно воспитывать.
Уездный почтмейстер
был добрый старик, душою преданный Бельтовой; он всякий раз приказывал ей доложить, что писем нет, что как только
будут, он сам привезет или пришлет с эстафетой, — и с каким тупым горем слушала мать этот ответ
после тревожного ожидания в продолжение нескольких часов!
— «Третье марта, да, третье марта», — отвечает другой, и его дума уж за восемь лет; он вспоминает первое свидание
после разлуки, он вспоминает все подробности и с каким-то торжественным чувством прибавляет: «Ровно восемь лет!» И он боится осквернить этот день, и он чувствует, что это праздник, и ему не приходит на мысль, что тринадцатого марта
будет ровно восемь лет и десять дней и что всякий день своего рода годовщина.
После выхода — обедня; служили молебен; в самое это время приехал артиллерийский капитан; на этот раз он явился не юрисконсультом, а в прежнем воинственном виде; когда шли из церкви домой, Бельтова
была очень испугана каким-то треском.
Софья Алексеевна поступила с почтмейстером точно так, как знаменитый актер Офрен — с Тераменовым рассказом: она не слушала всей части речи
после того, как он вынул письма; она судорожной рукой сняла пакет, хотела
было тут читать, встала и вышла вон.
Комната, до которой достигнут Бельтов с оскорблением щекотливого point d’honneur [дела чести (фр.).] многих, могла, впрочем, нравиться только
после четырех ужасных нумеров, которыми ловко застращал хозяин приезжего; в сущности, она
была грязна, неудобна и время от времени наполнялась запахом подожженного масла, который, переплетаясь с постоянной табачной атмосферой, составлял нечто такое, что могло бы произвесть тошноту у иного эскимоса, взлелеянного на тухлой рыбе.
Недели через две
после этого происшествия Марья Степановна занималась чаем; она, оставаясь одна или при близких друзьях, любила чай
пить продолжительно, сквозь кусочек, с блюдечка, что ей нравилось, между прочим, и тем, что сахару выходило по этой методе гораздо меньше.
Круциферский далеко не принадлежал к тем сильным и настойчивым людям, которые создают около себя то, чего нет; отсутствие всякого человеческого интереса около него действовало на него более отрицательно, нежели положительно, между прочим, потому, что это
было в лучшую эпоху его жизни, то
есть тотчас
после брака.
— Старик умер среди кротких занятий своих, и вы, которые не знали его в глаза, и толпа детей, которых он учил, и я с матерью — помянем его с любовью и горестью. Смерть его многим
будет тяжелый удар. В этом отношении я счастливее его: умри я,
после кончины моей матери, и я уверен, что никому не доставлю горькой минуты, потому что до меня нет никому дела.
— Ну, вот уж
после смерти мне совершенно все равно, кто
будет плакать и кто хохотать, — заметил Крупов.
Но эти минуты очень редки; по большей части мы не умеем ни оценить их в настоящем, ни дорожить ими, даже пропускаем их чаще всего сквозь пальцы, убиваем всякой дрянью, и они проходят мимо человека, оставляя
после себя болезненное щемление сердца и тупое воспоминание чего-то такого, что могло бы
быть хорошо, но не
было.
Стоило мне ночью раскрыть глаза, пошевельнуться — он уже стоял тут; спрашивал, что мне надобно, предлагал
пить… бедный, он сам похудел, как будто
после болезни.
27 июня. Его грусть принимает вид безвыходного отчаяния. В те дни
после грустных разговоров являлись минуты несколько посветлее. Теперь нет. Я не знаю, что мне делать. Я изнемогаю. Много надобно
было, чтоб довесть этого кроткого человека до отчаяния, — я довела его, я не умела сохранить эту любовь. Он не верит больше словам моей любви, он гибнет. Умереть бы мне теперь… сейчас, сейчас бы умерла!
Круциферский, вскоре
после болезни своей жены, заметил, что какая-то мысль ее сильно занимает; она
была задумчива, беспокойна… в ее лице
было что-то более гордое и сильное, нежели всегда. Круциферскому приходили разные объяснения в голову, странные, невероятные; он внутренно смеялся над ними, но они возвращались.
Тяжело ему стало
после разговоров с нею; он миновал
быть с нею с глазу на глаз, и между тем в отшельнической жизни своей они почти всегда
были вдвоем.
Пелагея
была супруга одного храброго воина, ушедшего через неделю
после свадьбы в милицию и с тех пор не сыскавшего времени ни воротиться, ни написать весть о смерти своей, чем самым он оставил Пелагею в весьма неприятном положении вдовы, состоящей в подозрении, что ее муж жив.