Неточные совпадения
И жаждавшие примирения раздвоились: одни не верят
науке, не хотят ею заняться, не хотят обследовать, почему она так говорит, не хотят идти ее трудным путем; «наболевшие души наши, — говорят они, — требуют утешений, а
наука на горячие, просьбы о хлебе подает камни, на вопль и стон растерзанного сердца, на его плач, молящий об участии, — предлагает холодный разум и общие формулы; в логической неприступности своей она равно не удовлетворяет ни практических
людей, ни мистиков.
В несчастном и безотрадном положении находятся
люди, попавшие в промежуток между естественною простотою масс и разумной простотою
науки.
Наконец, толпа этого направления составляется из
людей, вышедших из детского возраста и вообразивших, что
наука легка (в их смысле), что стоит захотеть знать — и узнаешь, а между тем
наука им не далась, за это они и рассердились на нее; они не вынесли с собою ни укрепленных дарований, ни постоянного труда, ни желания чем бы то ни было пожертвовать для истины.
Дело в том, что эта
наука существует как
наука, и тогда она имеет великий результат; а результат отдельно вовсе не существует: так голова живого
человека кипит мыслями, пока шеей прикреплена к туловищу, а без него она — пустая форма.
Скажут: для кого же
наука, если
люди, ее любящие, стремящиеся к ней, не понимают ее? стало быть, она, как алхимия, существует только для адептов, имеющих ключ к ее иероглифическому языку?
В
науке царство совершеннолетия и свободы; слабые
люди, предчувствуя эту свободу, трепещут, они боятся ступить без пестуна, без внешнего веления; в
науке некому оценить их подвига, похвалить, наградить; им кажется это ужасной пустотою, голова кружится, и они удаляются.
Но вскоре раздается громкий голос, говорящий, подобно Юлию Цезарю: «Чего боишься? ты меня везешь!» Этот Цезарь — бесконечный дух, живущий в груди
человека; в ту минуту, как отчаяние готово вступить в права свои, он встрепенулся; дух найдется в этом мире: это его родина, та, к которой он стремился и звуками, и статуями, и песнопениями, по которой страдал, это Jenseits [потусторонний мир (нем.).], к которому он рвался из тесной груди; еще шаг — и мир начинает возвращаться, но он не чужой уже:
наука дает на него инвеституру.
Но
человек, поднявшийся до современности, с живой душой не может удовлетвориться вне
науки.
Люди нерелигиозные упрекают
науку в ортодоксии.
Осыпаемые проклятиями романтиков, они молча отвечали громко — то пароходами, то железными дорогами, то целыми отраслями
науки, вновь разработанными, как геогнозия, политическая экономия, сравнительная анатомия, то рядом машин, которыми они отрешали
человека от тяжких работ.
Несмотря на такое направление,
наука остается при одном желании и не может войти живым элементом в стремительный поток практических сфер, пока она в руках касты ученых; одни
люди жизни могут внедрить ее в жизнь.
Но
люди смотрят доселе на
науку с недоверием, и недоверие это прекрасно; верное, но темное чувство убеждает их, что в ней должно быть разрешение величайших вопросов, а между тем перед их глазами ученые, по большей части, занимаются мелочами, пустыми диспутами, вопросами, лишенными жизни, и отворачиваются от общечеловеческих интересов; предчувствуют, что
наука — общее достояние всех, и между тем видят, что к ней приступа нет, что она говорит странным и трудно понятным языком.
Люди отворачиваются от
науки, так, как ученые от
людей.
Вина, конечно, не в
науке и не в
людях, а между ними.
Луч
науки, чтоб достигнуть обыкновенных
людей, должен пройти сквозь такие густые туманы и болотистые испарения, что достигает их подкрашенный, не похожий сам на себя, — а по нем-то и судят.
Их в
людей развить трудно; они — крайность одностороннего направления учености; мало того, что они умрут в своей односторонности: они бревнами лежат на дороге всякого великого усовершения, — не потому чтоб не хотели улучшения
науки, а потому, что они только то усовершение признают, которое вытекло с соблюдением их ритуала и формы или которое они сами обработали.
Греция, умевшая развивать индивидуальности до какой-то художественной оконченности и высоко человеческой полноты, мало знала в цветущие времена свои ученых в нашем смысле; ее мыслители, ее историки, ее поэты были прежде всего граждане,
люди жизни,
люди общественного совета, площади, военного стана; оттого это гармонически уравновешенное, прекрасное своим аккордом, многостороннее развитие великих личностей, их
науки и искусства — Сократа, Платона, Эсхила, Ксенофонта и других.
Это замечание очень идет сюда: получив диплом,
человек в самом деле воображает, что он знает
науку, в то время когда диплом имеет, собственно, одно гражданское значение; но носитель его чувствует себя отделенным от рода человеческого: он на
людей без диплома смотрит как на профанов.
Юноша, получивший диплом, или принимает его за акт освобождения от школы, за подорожную в жизнь, — и тогда диплом не сделает ни вреда, ни пользы; или он в гордом сознании отделяется от
людей и принимает диплом за право гражданства в республике litterarum [
наук (лат.).], и идет подвизаться на схоластическом форуме ее.
Он предается специальности, делается ремесленником;
наука теряет для него свою торжественность; для слуги нет великого
человека, — и цеховой ученый готов!
Всеобщее, мысль, идея — начало, из которого текут все частности, единственная нить Ариадны, — теряется у специалистов, упущена из вида за подробностями; они видят страшную опасность: факты, явления, видоизменения, случаи давят со всех сторон; они чувствуют природный
человеку ужас заблудиться в многоразличии всякой всячины, ничем не сшитой; они так положительны, что не могут утешаться, как дилетанты, каким-нибудь общим местом, и в отчаянии, теряя единую, великую цель
науки, ставят границей стремления Orientierung [ориентацию (нем.).].
Наука, в высшем смысле своем, сделается доступна
людям, и тогда только она может потребовать голоса во всех делах жизни.
Наука требует всего
человека, без задних мыслей, с готовностью все отдать и в награду получить тяжелый крест трезвого знания.
Человек, который ничему не может распахнуть груди своей, жалок; ему не одна
наука затворяет свою храмину; он не может быть ни глубоко религиозным, ни истинным художником, ни доблестным гражданином; ему не встретить ни глубокой симпатии друга, ни пламенного взгляда взаимной любви.
Здоровая, сильная личность не отдается
науке без боя; она даром не уступит шагу; ей ненавистно требование пожертвовать собою, но непреодолимая власть влечет ее к истине; с каждым ударом
человек чувствует, что с ним борется мощный, против которого сил не довлеет: стеная, рыдая, отдает он по клочку все свое — и сердце и душу.
Наука делается страшным вампиром, духом, которого нельзя прогнать никаким заклинанием, потому что
человек вызвал его из собственной груди и ему некуда скрыться.
Кто так дострадался до
науки, тот усвоил ее себе не токмо как остов истины, но как живую истину, раскрывающуюся в живом организме своем; он дома в ней, не дивится более ни своей свободе, ни ее свету; но ему становится мало ее примирения; ему мало блаженства спокойного созерцания и видения; ему хочется полноты упоения и страданий жизни; ему хочется действования, ибо одно действование может вполне удовлетворить
человека.
Для них знание заплатило за жизнь, и им ее больше не нужно: они узнали, что
наука — цель самой себе, и вообразили, что
наука — исключительная цель
человека.
Примирение
науки — снова начатая борьба, достигающая примирения в практических областях; примирение
науки — в мышлении, но «
человек не токмо мыслящее, но и действующее существо» [Это сказал Гёте; Гегель в «Пропедевтике» (том XVIII, § 63) говорит: «Слово не есть еще деяние, которое выше речи».
Степенная, глубоко чувствующая и созерцающая Германия определила себе
человека как мышление,
науку признала целью и нравственную свободу поняла только как внутреннее начало.
Философы Германии как-то провидели, что деяние, а не
наука — цель
человека.
Человек требует ее, а
наука, взявшая все, признает это право; она не удерживает, она благословляет в жизнь личную, в жизнь свободного деяния во имя абсолютной безличности.
В
науке сонм олимпийцев, а не
люди; матери, к которым ходил Фауст.
Наука покорила
человеку мир, больше — покорила историю не для того, чтоб он мог отдыхать Всеобщность, удерживаемая в своей отвлеченности, всегда ведет к сонному уничтожению деятельности — таков индийский квиетизм.
Природа и
наука — два выгнутые зеркала, вечно отражающие друг друга; фокус, точку пересечения и сосредоточенности между оконченными мирами природы и логики, составляет личность
человека.
Наука взялась отвечать на него; едва она высказала ответ, явилась у
людей потребность выхода из
науки — второй признак совершеннолетия.