Неточные совпадения
Внутренний результат дум о «ложном положении» был
довольно сходен с тем, который я вывел из разговоров двух нянюшек. Я чувствовал себя свободнее от общества, которого вовсе
не знал, чувствовал, что, в сущности, я оставлен на собственные свои силы, и с несколько детской заносчивостью думал, что покажу себя Алексею Николаевичу с товарищами.
Я
довольно нагляделся, как страшное сознание крепостного состояния убивает, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их душу. Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то умеют
не верить своему полному рабству. Но тут, сидя на грязном залавке передней с утра до ночи или стоя с тарелкой за столом, — нет места сомнению.
Первый немец, приставленный за мною, был родом из Шлезии и назывался Иокиш; по-моему, этой фамилии было за глаза
довольно, чтоб его
не брать.
Глупостей
довольно делали для него и в Германии, но тут совсем
не тот характер; в Германии это все стародевическая экзальтация, сентиментальность, все Blumenstreuen; [осыпание цветами (нем.).] у нас — подчинение, признание власти, вытяжка, у нас все «честь имею явиться к вашему превосходительству».
Бедные работники оставались покинутыми на произвол судьбы, в больницах
не было
довольно кроватей, у полиции
не было достаточно гробов, и в домах, битком набитых разными семьями, тела оставались дня по два во внутренних комнатах.
Не вынес больше отец, с него было
довольно, он умер. Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Потом взошел полицмейстер, другой,
не Федор Иванович, и позвал меня в комиссию. В большой,
довольно красивой зале сидели за столом человек пять, все в военных мундирах, за исключением одного чахлого старика. Они курили сигары, весело разговаривали между собой, расстегнувши мундиры и развалясь на креслах. Обер-полицмейстер председательствовал.
Кормили нас сносно, но при этом
не следует забывать, что за корм брали по два рубля ассигнациями в день, что в продолжение девятимесячного заключения составило
довольно значительную сумму для неимущих.
Большая часть между ними были
довольно добрые люди, вовсе
не шпионы, а люди, случайно занесенные в жандармский дивизион. Молодые дворяне, мало или ничему
не учившиеся, без состояния,
не зная, куда приклонить главы, они были жандармами потому, что
не нашли другого дела. Должность свою они исполняли со всею военной точностью, но я
не замечал тени усердия — исключая, впрочем, адъютанта, — но зато он и был адъютантом.
Эти вопросы были легки, но
не были вопросы. В захваченных бумагах и письмах мнения были высказаны
довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «Как вы объясняете следующее место вашего письма?»
Другой порядок вопросов был запутаннее. В них употреблялись разные полицейские уловки и следственные шалости, чтобы сбить, запутать, натянуть противуречие. Тут делались намеки на показания других и разные нравственные пытки. Рассказывать их
не стоит,
довольно сказать, что между нами четырьмя, при всех своих уловках, они
не могли натянуть ни одной очной ставки.
Вообще поляков, сосланных на житье,
не теснят, но материальное положение ужасно для тех, которые
не имеют состояния. Правительство дает неимущим по 15 рублей ассигнациями в месяц; из этих денег следует платить за квартиру, одеваться, есть и отапливаться. В
довольно больших городах, в Казани, Тобольске, можно было что-нибудь выработать уроками, концертами, играя на балах, рисуя портреты, заводя танцклассы. В Перми и Вятке
не было и этих средств, И несмотря на то, у русских они
не просили ничего.
Правила, по которым велено отмежевывать земли,
довольно подробны: нельзя давать берегов судоходной реки, строевого леса, обоих берегов реки; наконец, ни в каком случае
не велено выделять земель, обработанных крестьянами, хотя бы крестьяне
не имели никаких прав на эти земли, кроме давности…
И княгиня оставляла ее в покое, нисколько
не заботясь, в сущности, о грусти ребенка и
не делая ничего для его развлечения. Приходили праздники, другим детям дарили игрушки, другие дети рассказывали о гуляньях, об обновах. Сироте ничего
не дарили. Княгиня думала, что
довольно делает для нее, давая ей кров; благо есть башмаки, на что еще куклы!
Вечером Р. рассказала все случившееся Витбергу и мне. Витберг тотчас понял, что обратившийся в бегство и оскорбленный волокита
не оставит в покое бедную женщину, — характер Тюфяева был
довольно известен всем нам. Витберг решился во что б то ни стало спасти ее.
Я ни разу прежде
не думал об устройстве будущего; я верил, знал, что оно мое, что оно наше, и предоставлял подробности случаю; нам было
довольно сознания любви, желания
не шли дальше минутного свидания.
«…Мои желания остановились. Мне было
довольно, — я жил в настоящем, ничего
не ждал от завтрашнего дня, беззаботно верил, что он и
не возьмет ничего. Личная жизнь
не могла больше дать, это был предел; всякое изменение должно было с какой-нибудь стороны уменьшить его.
Пятнадцать лет было
довольно не только чтобы развить силы, чтоб исполнить самые смелые мечты, самые несбыточные надежды, с удивительной роскошью и полнотой, но и для того, чтоб сокрушить их, низвергая все, как карточный дом… частное и общее.
Артистический и литературный круг
довольно льстил ее самолюбию, но главное было направлено
не туда.
Гегель во время своего профессората в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства местом и почетом, намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался в среде, где все современные интересы и страсти становятся
довольно безразличны, как здания и села с воздушного шара; он
не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми трудно ладить и на которые надобно было отвечать положительно.
Число воспитывающихся у нас всегда было чрезвычайно мало; но те, которые воспитывались, получали —
не то чтоб объемистое воспитание — но
довольно общее и гуманное; оно очеловечивало учеников всякий раз, когда принималось.
Наконец двери отворились à deux battants, [на обе створки (фр.).] и взошел Бенкендорф. Наружность шефа жандармов
не имела в себе ничего дурного; вид его был
довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатическим.
— Вы их еще
не знаете, — говаривала она мне, провожая киваньем головы разных толстых и худых сенаторов и генералов, — а уж я
довольно на них насмотрелась, меня
не так легко провести, как они думают; мне двадцати лет
не было, когда брат был в пущем фавёре, императрица меня очень ласкала и очень любила.
И я пошел… с меня было
довольно… разве эта женщина
не приняла меня за одного из них? Пора кончить комедию.
Жизнь наша в Новгороде шла нехорошо. Я приехал туда
не с самоотвержением и твердостью, а с досадой и озлоблением. Вторая ссылка с своим пошлым характером раздражала больше, чем огорчала; она
не была до того несчастна, чтобы поднять дух, а только дразнила, в ней
не было ни интереса новости, ни раздражения опасности. Одного губернского правления с своим Эльпидифором Антиоховичем Зуровым, советником Хлопиным и виц-губернатором Пименом Араповым было за глаза
довольно, чтобы отравить жизнь.
Довольно мучились мы в этом тяжелом, смутном нравственном состоянии,
не понятые народом, побитые правительством, — пора отдохнуть, пора свести мир в свою душу, прислониться к чему-нибудь… это почти значило «пора умереть», и Чаадаев думал найти обещанный всем страждущим и обремененным покой в католической церкви.
Каждую минуту отворялась небольшая дверь и входил один биржевой агент за другим, громко говоря цифру; Ротшильд, продолжая читать, бормотал,
не поднимая глаз: «да, — нет, — хорошо, — пожалуй, —
довольно», и цифра уходила.
Не касаясь еще здесь до внутренней жизни, которую заволакивали больше и больше темные тучи,
довольно было общих происшествий и газетных новостей, чтоб бежать куда-нибудь в степь.
— Заметьте, — добавил я, — что в Стансфильде тори и их сообщники преследуют
не только революцию, которую они смешивают с Маццини,
не только министерство Палмерстона, но, сверх того, человека, своим личным достоинством, своим трудом, умом достигнувшего в
довольно молодых летах места лорда в адмиралтействе, человека без рода и связей в аристократии.
— Дела идут превосходно. Империя
не знает, что делать. Elle est débordée. [Ее захлестнуло (фр.).] Сегодня еще я имел вести: невероятный успех в общественном мнении. Да и
довольно, кто мог думать, что такая нелепость продержится до 1864.