Неточные совпадения
Я так долго возмущался против этой несправедливости, что наконец понял ее: он вперед
был уверен, что всякий человек способен на все дурное и если не делает, то или не имеет нужды, или случай не подходит; в нарушении же форм он видел личную обиду, неуважение к нему или «мещанское воспитание», которое, по его
мнению, отлучало человека от всякого людского общества.
Сенатору доставалось и не так, когда он противуречил или
был не одного
мнения с меньшим братом, что, впрочем, случалось очень редко; а иногда без всяких противуречий, когда мой отец
был особенно не в духе. При этих комико-трагических сценах, что всего
было смешнее, это естественная запальчивость Сенатора и натянутое, искусственное хладнокровие моего отца.
Государь, увидев несколько лиц, одетых в партикулярных платьях (в числе следовавших за экипажем), вообразил, что это
были лица подозрительные, приказал взять этих несчастных на гауптвахты и, обратившись к народу, стал кричать: „Это все подлые полячишки, они вас подбили!“ Подобная неуместная выходка совершенно испортила, по моему
мнению, результаты».
В.
был лет десять старше нас и удивлял нас своими практическими заметками, своим знанием политических дел, своим французским красноречием и горячностью своего либерализма. Он знал так много и так подробно, рассказывал так мило и так плавно;
мнения его
были так твердо очерчены, на все
был ответ, совет, разрешение. Читал он всё — новые романы, трактаты, журналы, стихи и, сверх того, сильно занимался зоологией, писал проекты для князя и составлял планы для детских книг.
На этот раз я не
был расположен слушать его смелые
мнения и резкие суждения. Я взял шляпу и уехал.
Дома я застал все в волнении. Уже отец мой
был сердит на меня за взятие Огарева, уже Сенатор
был налицо, рылся в моих книгах, отбирал, по его
мнению, опасные и
был недоволен.
Мое кокетство удалось, мы с тех пор
были с ним в близких сношениях. Он видел во мне восходящую возможность, я видел в нем ветерана наших
мнений, друга наших героев, благородное явление в нашей жизни.
Но, на беду инквизиции, первым членом
был назначен московский комендант Стааль. Стааль — прямодушный воин, старый, храбрый генерал, разобрал дело и нашел, что оно состоит из двух обстоятельств, не имеющих ничего общего между собой: из дела о празднике, за который следует полицейски наказать, и из ареста людей, захваченных бог знает почему, которых вся видимая вина в каких-то полувысказанных
мнениях, за которые судить и трудно и смешно.
Вопросы
были двух родов. Они имели целью раскрыть образ мыслей, «не свойственных духу правительства,
мнения революционные и проникнутые пагубным учением Сен-Симона» — так выражались Голицын junior и аудитор Оранский.
Эти вопросы
были легки, но не
были вопросы. В захваченных бумагах и письмах
мнения были высказаны довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «Как вы объясняете следующее место вашего письма?»
Товарищами Витберга в комиссии
были: митрополит Филарет, московский генерал-губернатор, сенатор Кушников; все они вперед
были разобижены товариществом с молокососом, да еще притом смело говорящим свое
мнение и возражающим, если не согласен.
Княгиня удивлялась потом, как сильно действует на князя Федора Сергеевича крошечная рюмка водки, которую он
пил официально перед обедом, и оставляла его покойно играть целое утро с дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло; он обучал одних органчиком, других собственным свистом; он сам ездил ранехонько в Охотный ряд менять птиц, продавать, прикупать; он
был артистически доволен, когда случалось (да и то по его
мнению), что он надул купца… и так продолжал свою полезную жизнь до тех пор, пока раз поутру, посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.
Белинский — самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца, проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед
мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные, в нем не
было робости, потому что он
был силен и искренен; его совесть
была чиста.
Славянофилы, с своей стороны, начали официально существовать с войны против Белинского; он их додразнил до мурмолок и зипунов. Стоит вспомнить, что Белинский прежде писал в «Отечественных записках», а Киреевский начал издавать свой превосходный журнал под заглавием «Европеец»; эти названия всего лучше доказывают, что вначале
были только оттенки, а не
мнения, не партии.
Я, улыбаясь, заметил ему, что меня трудно испугать отставкой, что отставка — единственная цель моей службы, и прибавил, что пока горькая необходимость заставляет меня служить в Новгороде, я, вероятно, не
буду иметь случая подавать своих
мнений.
Губернатор, последовательный своему
мнению, что советник никогда не должен советовать, подписывал, противно смыслу и закону, первый после советника того отделения, по которому
было дело.
Больших прений, горячих рассуждений не
было; редко случалось, чтоб советник спрашивал предварительно
мнения губернатора, еще реже обращался губернатор к советникам с деловым вопросом.
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года тому назад. В их главе стоял Грановский — ему принадлежит главное место этого пятилетия. Огарев
был почти все время в чужих краях. Грановский заменял его нам, и лучшими минутами того времени мы обязаны ему. Великая сила любви лежала в этой личности. Со многими я
был согласнее в
мнениях, но с ним я
был ближе — там где-то, в глубине души.
Бояться ему
было нечего: он так безвозвратно отдался своему
мнению и так спаялся с ним горестным состраданием к современной Руси, что ему
было легко.
Булгарин с Гречем не идут в пример: они никого не надули, их ливрейную кокарду никто не принял за отличительный знак
мнения. Погодин и Шевырев, издатели «Москвитянина», совсем напротив,
были добросовестно раболепны. Шевырев — не знаю отчего, может, увлеченный своим предком, который середь пыток и мучений, во времена Грозного,
пел псалмы и чуть не молился о продолжении дней свирепого старика; Погодин — из ненависти к аристократии.
Примирения вообще только тогда возможны, когда они не нужны, то
есть когда личное озлобление прошло или
мнения сблизились и люди сами видят, что не из чего ссориться. Иначе всякое примирение
будет взаимное ослабление, обе стороны полиняют, то
есть сдадут свою резкую окраску. Попытка нашего Кучук-Кайнарджи очень скоро оказалась невозможной, и бой закипел с новым ожесточением.
— Сделайте одолжение, скажите ему, что вы сегодня виделись со мной и что я самого дурного
мнения о нем, но что с тем вместе никак не думаю, чтоб за это
было справедливо обокрасть его мать.
Не надобно забывать и то нравственное равнодушие, ту шаткость
мнений, которые остались осадком от перемежающихся революций и реставраций. Люди привыкли считать сегодня то за героизм и добродетель, за что завтра посылают в каторжную работу; лавровый венок и клеймо палача менялись несколько раз на одной и той же голове. Когда к этому привыкли, нация шпионов
была готова.
Лучший учитель в заведении, молодой человек, отдавшийся с увлечением педагогии глухонемых, человек с основательным университетским образованием, по счастию, не делил
мнений полицейского синхедриона и
был большой почитатель именно той книги, за которую рассвирепели благочестивые квартальные Цюрихского кантона.
Вот что он писал мне 29 августа 1849 года в Женеву: «Итак, дело решено: под моей общей дирекцией вы имеете участие в издании журнала, ваши статьи должны
быть принимаемы без всякого контроля, кроме того, к которому редакцию обязывает уважение к своим
мнениям и страх судебной ответственности.
Вы увидите наш путь по общей полемике, и вам надобно
будет держаться его; я уверен, что мне никогда не придется поправлять ваши
мнения; я это счел бы величайшим несчастием, скажу откровенно, весь успех журнала зависит от нашего согласия.