Неточные совпадения
Он на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать
кровь в жилах.
Вся история римского падения выражена тут бровями, лбами, губами; от дочерей Августа до Поппеи матроны успели превратиться
в лореток, и тип лоретки побеждает и остается; мужской тип, перейдя, так сказать, самого себя
в Антиное и Гермафродите, двоится: с одной стороны, плотское и нравственное падение, загрязненные черты развратом и обжорством,
кровью и всем на свете, безо лба, мелкие, как у гетеры Гелиогабала, или с опущенными щеками, как у Галбы; последний тип чудесно воспроизвелся
в неаполитанском короле.
Трудно сказать, что, собственно, внесло столько горечи и желчи
в его
кровь.
Она склонила голову перед Петром, потому что
в звериной лапе его была будущность России. Но она с ропотом и презрением приняла
в своих стенах женщину, обагренную
кровью своего мужа, эту леди Макбет без раскаяния, эту Лукрецию Борджиа без итальянской
крови, русскую царицу немецкого происхождения, — и она тихо удалилась из Москвы, хмуря брови и надувая губы.
Жандармы привезли его
в Москву без памяти и исходящего
кровью.
Я его видел с тех пор один раз, ровно через шесть лет. Он угасал. Болезненное выражение, задумчивость и какая-то новая угловатость лица поразили меня; он был печален, чувствовал свое разрушение, знал расстройство дел — и не видел выхода. Месяца через два он умер;
кровь свернулась
в его жилах.
…
В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном
в дикой скале.
В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть,
кровь струится из раны,
в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный зверь.
В канцелярии,
в углу, кто-то лежал на стульях и стонал; я посмотрел — молодой человек красивой наружности и чисто одетый, он харкал
кровью и охал; частный лекарь советовал пораньше утром отправить его
в больницу.
— Государь, — ответил Стааль, — пощадите мои седые волосы, я дожил до них без малейшего пятна. Мое усердие известно вашему величеству,
кровь моя, остаток дней принадлежат вам. Но тут дело идет о моей чести — моя совесть восстает против того, что делается
в комиссии.
Я видел, куда шла его речь —
кровь у меня бросилась
в голову — я с досадой грыз перо. Он продолжал...
Генералы, сидевшие
в застенке и мучившие эмиссаров, их знакомых, знакомых их знакомых, обращались с арестантами, как мерзавцы, лишенные всякого воспитания, всякого чувства деликатности и притом очень хорошо знавшие, что все их действия покрыты солдатской шинелью Николая, облитой и польской
кровью мучеников, и слезами польских матерей…
Один из самых печальных результатов петровского переворота — это развитие чиновнического сословия. Класс искусственный, необразованный, голодный, не умеющий ничего делать, кроме «служения», ничего не знающий, кроме канцелярских форм, он составляет какое-то гражданское духовенство, священнодействующее
в судах и полициях и сосущее
кровь народа тысячами ртов, жадных и нечистых.
Мистицизм Витберга лежал долею
в его скандинавской
крови; это та самая холодно обдуманная мечтательность, которую мы видим
в Шведенборге, похожая,
в свою очередь, на огненное отражение солнечных лучей, падающих на ледяные горы и снега Норвегии.
Так как новый губернатор был
в самом деле женат, губернаторский дом утратил свой ультрахолостой и полигамический характер. Разумеется, это обратило всех советников к советницам; плешивые старики не хвастались победами «насчет клубники», а, напротив, нежно отзывались о завялых, жестко и угловато костлявых или заплывших жиром до невозможности пускать
кровь — супругах своих.
Все
в самом деле непосредственное, всякое простое чувство было возводимо
в отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой
крови, бледной алгебраической тенью.
Я вспоминал, глядя на новых товарищей, как он раз, на пирушке у губернского землемера, выпивши, играл на гитаре плясовую и, наконец, не вытерпел, вскочил с гитарой и пустился вприсядку; ну эти ничем не увлекутся,
в них не кипит
кровь, вино не вскружит им голову.
Месяцы целые продолжалось забивание палками и засекание розгами непокорных… пол не просыхал от
крови в земских избах и канцеляриях…
Но виновный был нужен для мести нежного старика, он бросил дела всей империи и прискакал
в Грузино. Середь пыток и
крови, середь стона и предсмертных криков Аракчеев, повязанный окровавленным платком, снятым с трупа наложницы, писал к Александру чувствительные письма, и Александр отвечал ему: «Приезжай отдохнуть на груди твоего друга от твоего несчастия». Должно быть, баронет Виллие был прав, что у императора перед смертью вода разлилась
в мозгу.
Сколько есть на свете барышень, добрых и чувствительных, готовых плакать о зябнущем щенке, отдать нищему последние деньги, готовых ехать
в трескучий мороз на томболу [лотерею (от ит. tombola).]
в пользу разоренных
в Сибири, на концерт, дающийся для погорелых
в Абиссинии, и которые, прося маменьку еще остаться на кадриль, ни разу не подумали о том, как малютка-форейтор мерзнет на ночном морозе, сидя верхом с застывающей
кровью в жилах.
Идея народности, сама по себе, — идея консервативная: выгораживание своих прав, противуположение себя другому;
в ней есть и юдаическое понятие о превосходстве племени, и аристократические притязания на чистоту
крови и на майорат.
[Я был на первом представлении «Ляпунова»
в Москве и видел, как Ляпунов засучивает рукава и говорит что-то вроде «потешусь я
в польской
крови».
Ошибка славян состояла
в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное ей развитие, затемненное разными событиями и, наконец, петербургским периодом. Россия никогда не имела этого развития и не могла иметь. То, что приходит теперь к сознанию у нас, то, что начинает мерцать
в мысли,
в предчувствии, то, что существовало бессознательно
в крестьянской избе и на поле, то теперь только всходит на пажитях истории, утучненных
кровью, слезами и потом двадцати поколений.
В этой скуке,
в этой тоске, при этой страшной обстановке и страшной пустоте мелькнула какая-то новая мысль; едва высказанная, она была осмеяна; тем яростнее бросился на отстаивание ее Хомяков, тем глубже взошла она
в плоть и
кровь Киреевских.
В глухую ночь, когда «Москвитянин» тонул и «Маяк» не светил ему больше из Петербурга, Белинский, вскормивши своей
кровью «Отечественные записки», поставил на ноги их побочного сына и дал им обоим такой толчок, что они могли несколько лет продолжать свой путь с одними корректорами и батырщиками, литературными мытарями и книжными грешниками.
Представьте себе оранжерейного юношу, хоть того, который описал себя
в «The Dream»; [«Сон» (англ.).] представьте его себе лицом к лицу с самым скучным, с самым тяжелым обществом, лицом к лицу с уродливым минотавром английской жизни, неловко спаянным из двух животных: одного дряхлого, другого по колена
в топком болоте, раздавленного, как Кариатида, постоянно натянутые мышцы которой не дают ни капли
крови мозгу.
Щель, сделавшаяся между партером и актерами, прикрытая сначала линючим ковром ламартиновского красноречия, делалась больше и больше; июньская
кровь ее размыла, и тут-то раздраженному народу поставили вопрос о президенте. Ответом на него вышел из щели, протирая заспанные глаза, Людовик-Наполеон, забравший все
в руки, то есть и мещан, которые воображали по старой памяти, что он будет царствовать, а они — править.
Из протестантизма они сделали свою религию — религию, примирявшую совесть христианина с занятием ростовщика, — религию до того мещанскую, что народ, ливший
кровь за нее, ее оставил.
В Англии чернь всего менее ходит
в церковь.
У меня еще слишком много
крови в жилах и энергии
в характере, чтоб удовлетвориться ролью страдательного зрителя.
Здоровая
кровь должна была течь
в жилах сына бернского профессора, внука Фолленов. А ведь au bout du compte [
в конечном счете (фр.).] все зависит от химического соединения да от качества элементов. Не Карл Фогт станет со мной спорить об этом.
Неточные совпадения
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили каждую // Чуть-чуть не
в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои на подравшихся // На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, //
В средине лба пробоина //
В целковый. Итого: // На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик
кровь?
Две церкви
в нем старинные, // Одна старообрядская, // Другая православная, // Дом с надписью: училище, // Пустой, забитый наглухо, // Изба
в одно окошечко, // С изображеньем фельдшера, // Пускающего
кровь.
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да
в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы —
кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Дрожу, гляжу на лекаря: // Рукавчики засучены, // Грудь фартуком завешана, //
В одной руке — широкий нож, //
В другой ручник — и
кровь на нем, // А на носу очки!
Говорили, что новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный
в Глупов по легкомыслию; что он по ночам,
в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей
кровь.