Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была
страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно помнил начало, самый первый звук своего
страшного вопля, который вырвался из груди его сам собой и который никакою силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак.
Прибегает он и видит, что до дворца, слава богу, далеко, а горит Леманов балаган, и внутри его
страшный вопль, а снаружи никого нет. Не было, будто, ни пожарных, ни полиции и ни одного человека. Словом, снаружи пустота, а внутри стоны и гибель, и только от дворца кто-то один, видный, рослый человек, бежит и с одышкою спотыкается.
Неточные совпадения
До него резко доносились
страшные, отчаянные
вопли с улицы, которые, впрочем, он каждую ночь выслушивал под своим окном в третьем часу.
В 1928 году больница для бедных, помещающаяся на одной из лондонских окраин, огласилась дикими
воплями: кричал от
страшной боли только что привезенный старик, грязный, скверно одетый человек с истощенным лицом. Он сломал ногу, оступившись на черной лестнице темного притона.
Он встал с очевидным намерением пройтись по комнате. Он был в
страшной тоске. Но так как стол загораживал дорогу и мимо стола и стены почти приходилось пролезать, то он только повернулся на месте и сел опять. То, что он не успел пройтись, может быть, вдруг и раздражило его, так что он почти в прежнем исступлении вдруг
завопил:
Способствовал тому
страшный эпилептический
вопль Смердякова, лежавшего в соседней комнатке без сознания, — тот
вопль, которым всегда начинались его припадки падучей и которые всегда, во всю жизнь, страшно пугали Марфу Игнатьевну и действовали на нее болезненно.
Дорогою Марья Кондратьевна успела припомнить, что давеча, в девятом часу, слышала
страшный и пронзительный
вопль на всю окрестность из их сада — и это именно был, конечно, тот самый крик Григория, когда он, вцепившись руками в ногу сидевшего уже на заборе Дмитрия Федоровича, прокричал: «Отцеубивец!» «
Завопил кто-то один и вдруг перестал», — показывала, бежа, Марья Кондратьевна.