Неточные совпадения
— Так оно и должно
было быть! — прошептал молодой. — Наш-то
был казнен последним, когда уже совсем стемнело… —
стал припоминать он события истекшего дня.
Низкий и сжатый лоб, волосы, начинающиеся почти над бровями, несоразмерно развитые скулы и челюсти, череп спереди узкий, переходивший сразу в какой-то широкий котел к затылку, уши, казавшиеся впалыми от выпуклостей за ушами, неопределенного цвета глаза, не смотревшие ни на кого прямо, делали то, что страшно
становилось каждому, кто хотя вскользь чувствовал на себе тусклый взгляд последних, и каждому же, глядя на Малюту, невольно казалось, что никакое великодушное чувство, никакая мысль, выходящая из круга животных побуждений, не в силах
была проникнуть в этот сплюснутый мозг, покрытый толстым черепом и густою щетиной.
Мы вправе лишь сказать одно: кто, как сделал то Иоанн, в решительную минуту, когда наше войско стремглав бросилось из Казани, преследуемое неприятелем,
стал перед ним и остановил робких, кто своею рукою писал правила Стоглава, заботился о торговле, о просвещении, тот не
был бегун, не знавший, где укрыться от толпы татар, как описывает его Курбский, или малодушный властитель, которого силою заставили полюбить на время добродетель.
Изящный овал лица, белизна кожи и яркий румянец, горевший на полных щеках, в соединении с нежными, правильными, как бы выточенными чертами лица, густыми дугами соболиных бровей и светлым взглядом темно-карих глаз, полузакрытых густыми ресницами, высокой, статной фигурой, мягкостью очертаний открытой шеи,
стана и полных, белоснежных рук, видневшихся до локтя из-под широкого рукава сарафана, ни единым штрихом не нарушали гармонию в этом положительном идеале русской красоты, выдающеюся представительницей которого и
была княжна Евпраксия Прозоровская.
Многочисленные слуги князя Василия поставили между тем на стол всевозможные яства на серебряных блюдах, вина и меда в дорогих кувшинах, и братья
стали трапезовать, так как
был обеденный час, — перевалило за полдень.
— Мы лишь хотели, чтобы нами не владели Захарьины, и чем нами владеть Захарьиным, думали мы, и чем нам
было служить государю молодому, так мы лучше
станем служить старому князю Владимиру, — возразил князь Никита.
Княжна Евпраксия не заметила ухода своей любимой сенной девушки, не заметила и того, что в опочивальне, когда Танюшей
были потушены восковые свечи,
стало темнее. Но молодая девушка не спала.
В одну из летних поездок князя Василия, после женитьбы, с семьей в эту вотчину, трехлетней княжне Евпраксии приглянулась семилетняя смуглянка Танюша, встреченная ею в саду. Каприз девочки, как и все капризы своей единственной боготворимой дочки,
был исполнен князем Василием: цыганочка Танюша
была взята в княжеский дом и княжна Евпраксия
стала с нею неразлучной, привязавшись всей душою, к величайшей досаде старой няньки, к этому «иродову отродью», как прозвала Танюшу Панкратьевна.
Княжна
стала подрастать; росла и Танюша, и определена
была к ней в число сенных девушек. Не изменилась к ней с летами княжна Евпраксия, так и осталась она ее любимицей: ей и сарафан с плеча княжны, благо княжна
была рослая, ей и ленту в косу от княжны в подарочек.
Они скоро достигли калитки и вышли на берег реки. Морозный ветер на открытом пространстве
стал резче, но шедшая впереди, одетая налегке Танюша, казалось, не чувствовала его: лицо ее, которое она по временам оборачивала к Якову Потаповичу, пылало румянцем, глаза блестели какою-то роковою бесповоротною решимостью, которая прозвучала в тоне ее голоса при произнесении непонятных для Якова Потаповича слов: «Все равно не миновать мне приходить к какому ни на
есть концу».
О личном счастии он перестал думать, княжна за последнее время еще более явно
стала избегать его! Для него, в смысле взаимности, она
была потеряна навсегда, и он примирился с этою роковою мыслью, но решился
быть настороже и по возможности отвратить надвигавшуюся беду.
Добыть ее для себя чего бы это ему ни стоило,
стало его заветной мечтой, его непременным желанием, если хотите, капризом, но капризом, исполнение которого Малюта готов
был купить, не задумавшись, ценою потоков неповинной крови, ценою сотней человеческих жизней.
Обе женщины
стали как вкопанные, одна даже пошатнулась и чуть не упала, так что другая принуждена
была подхватить ее на руки.
Двое мужчин, Бог весть откуда взявшиеся,
стали быстро взбираться по берегу по направлению к остановившимся женщинам, а от высокого, тонувшего во мраке забора, окружавшего княжеский сад, отделилось несколько теней, который
стали спускаться по тому же направлению. Это тоже
были мужчины.
Она лежала навзничь. Короткая шубейка из вычерненной дубленой овчины красиво облегала ее стройный
стан; из-под темно-синего сарафана выглядывали маленькие ножки, обутые в валенки, на раскинутых миниатюрных ручках
были надеты шерстяные рукавички; пряди золотистых волос выбились из-под большого платка, окутывавшего голову, на лоб, как бы выточенный из мрамора. Глаза княжны
были закрыты, и темные, длинные ресницы рельефно оттеняли бледное, без кровинки красивое лицо с побелевшими полураскрытыми губами.
Подходя к калитке, он
стал прислушиваться: на берегу
было совершенно тихо.
Татьяна
стала оправдываться. Она и сама недоумевала, как мог
быть открыт так искусно и осторожно составленный ею план. О гаданье знала только одна княжна.
Танюша
стала рассказывать. Когда она между прочим упомянула, что на подкидыше
был надет золотой тельник, усыпанный алмазами, который князь Василий возвратил ему два года тому назад, Малюта схватился за голову.
В слободе
было множество каменных домов, лавок с русскими и заморскими товарами, — словом, в сравнительно короткое время пребывания в ней государя она разрослась, обстроилась и
стала целым городом.
«Тут дело неладно. Что-нибудь да прознал он, что зверь-зверем на меня
стал взглядывать. Кажись, до сей поры
были мы с ним в дружестве… Не подвел бы какого кова, надо держать ухо востро!» —
было первою мыслью эгоистичного князя Никиты, мыслью о себе.
— Здоровьем слаб
стал, великий государь, а здесь никак не выхожусь; хотел месяц-другой на вольном воздухе отдохнуть, отдышусь, авось слугой
буду настоящим твоей царской милости, а не недужным захребетником… Опять же лет пять как я в этой вотчине не
был и что там без хозяйского глаза деется — не ведаю…
Один Малюта, на лице которого заиграла
было чуть заметная радостная улыбка тожества,
стал снова мрачнее тучи и бросил искоса на своего друга, князя Никиту, злобный взгляд.
— Где поймать, улизнул!.. Да не до того и
было: тебя подняли чуть не мертвого, — исполать Панкратьевне, что выправила, опять молодцом
стал, хоть сейчас под венец веди, — улыбнулся князь доброю улыбкою.
— Молчите, болтушки, — сердито огрызнулась она, — коли я
пью, так это только для здоровья, лопни мои глаза, коли вру… Я и княжне советую
выпивать хоть рюмочку перед трапезой — очень это здорово… А то вон она у нас какая за последнее время
стала бледная…
Весть о переломе болезни Владимира, о надежде на скорое его выздоровление встречена
была им радостно, и с того момента как больной очнулся от беспамятства и силы его
стали мало-помалу укрепляться, Яков Потапович проводил около него целые дни.
Вид крови и смерти
стал производить на него прямо оживляющее действие. После самых мучительных казней, совершенных в его присутствии, он возвращался, как уверяют летописцы-современники, с видом сердечного удовольствия, шутил,
был разговорчивее и веселее обыкновенного.
Омыв в снегу лезвие ножа, он спокойно обтер его о полы кафтана и вложил в ножны. Самое убийство ничуть не взволновало его; в его страшной службе оно
было таким привычным делом. Он даже почувствовал, что точно какая-то тяжесть свалилась с его души и ум
стал работать спокойнее.
Он
стал усердно рубить мерзлую землю. Работа подвигалась медленно. Когда он кончил, по солнцу
было уже далеко за полдень. Осторожно приволок он за ноги к яме уже окоченевший труп и, положив к изголовью ларец с драгоценностями, уложил его в эту наскоро приготовленную могилу. Затем, истово перекрестившись, он
стал засыпать ее комками мерзлой земли и снегом.
— Да так, великий государь, мальчишку-то ты нонче первый раз увидишь и прямо иконой благословлять
будешь, вместо отца
станешь. А может он, коли не сам, так со стороны подуськан на тебя. Да и пословица не мимо молвится: «Яблоко от яблони недалеко падает». Может, он по отцу пошел, тоже с Курбским в дружестве; али норовит вместе со своими благодетелями перебежать к старому князю Владимиру Андреевичу.
Григорий Лукъянович знал со слов гонца о содержании грамоты, и получение ее именно в тот день, когда царь ехал оказать великую милость семейству князей Прозоровских,
было как раз на руку свирепому опричнику, желавшему во что бы то ни
стало изменить решение царя относительно помилования жениха княжны Евпраксии, что
было возможно лишь возбудив в нем его болезненную подозрительность. Он достиг этой цели.
— Государь-батюшка
стал ноне совсем как при царице Анастасии, царство ей небесное, место покойное, — заговорил князь Никита, — доступен, ласков и милостив ко всем, а ко мне нечего и молвить, уж так-то милостив все это время с твоего, брат, отъезда
был, как никогда; шутить все изволил, женить меня собирается… О тебе расспрашивал, о женихе, о невесте… Я все ему, что знал, доподлинно доложил…
— Да чем мы ему-то поперек дороги
стали? Я, кажись, далече от царя, а ты с ним
был в дружестве…
— Нет, лгать тебе не
стану, — серьезно продолжал Яков Потапович, — царь не прощал и не простит его… он
будет приговорен к казни… но, повторяю,
будет спасен!..
Его дух
был бодр, но плоть оказывалась немощна: от душевных страданий он начал чувствовать чисто физическую боль,
стал ощущать незнакомое ему до сих пор расслабление во всем организме и чувство страха, что решимость дойти до намеченной им цели — а эта цель все более и более приближалась — вдруг покинет его в последний, решительный момент,
стало закрадываться в его душу.
— Не домекнулся старый пес, что я укокошил его черномазую зазнобушку. Измучился я и исхудал от угрызений совести, а он приписал это грусти по исчезнувшей полюбовнице, еще больше приблизил меня к себе и доверять
стал самые свои сокровенные мысли, а мне это
было и на руку, — продолжал говорить Григорий Семенов. — Узнал я от него, что тебя подвести хотят, чтобы ты пожертвовал собою за этого бродягу подлого, что прикрылся честным именем князя Воротынского…
Он
выпил яду. Его примеру последовали княгиня Евдокия и оба сына. Они вместе
стали молиться под насмешливыми взглядами царя и сонма кромешников. Яд начинал действовать. Иоанн и опричники
были свидетелями их мучений и смерти.
Велико
было смущение жителей города и его именитых граждан, когда в их присутствии в Софийском соборе, их же выборный староста Плотницкого конца, муж сановитый и пользовавшийся общим почетом в городе, вынул, по указанию Петра Волынского, из-под ризы иконы Богоматери бумажный столбец, который, когда, по приказанию Григория Лукьяновича, тот же староста
стал читать, оказался изменническою грамотою.