Неточные совпадения
В этой комнате, в сопровождении четырех сенных
девушек, уже дожидались князя Никиту
его племянница, княжна Евпраксия Васильевна, с двумя золотыми кубками, наполненными дорогим заморским вином, на серебряном подносе.
— Княжна, — сказала одна из
девушек, — примерь еще вот эти запятья —
они повиднее.
— Да чем же, чем? Человек
он угодливый… С лица только не вышел, так мы с тобой не красные
девушки, не под венец с
ним идти, а на твое знакомство
он очень льстится, и от угощенья
его тебя не убудет, — льстиво продолжал князь Никита.
Молодец
он из себя красавец — сам знает, на то глаза есть. Сенные
девушки молодой княжны под взглядом
его молодецким только ежатся, так и вьются вьюнами вокруг
него, особенно одна — чернобровая… Да на что
ему, боярину,
их холопья любовь? Не по себе дерево рубить вздумали — пришибет неровен час. Княжна, княжна… касаточка…
Вдруг шум легких шагов долетает до
его слуха. Поднимает
он голову — перед
ним стоит Таня чернобровая, любимая сенная
девушка княжны Евпраксии.
От этой ли отповеди Панкратьевны, как звали все в княжеском доме старушку-няню, вынянчившую и покойную княгиню, и молодую княжну, горячо любимую последней и уважаемую самим старым князем, оттого ли, что на самом деле наговорились
они досыта, но молодые
девушки вдруг примолкли.
Несмотря на раннее развитие тела, мысли о существе другого пола, долженствующем пополнить ее собственное «я», не посещали еще юной головки, хотя за последнее время, слушая песни своих сенных
девушек, песни о суженых, о молодцах-юношах, о любви
их к своим зазнобушкам, все ее существо стало охватывать какое-то неопределенное волнение, и невольно порой она затуманивалась и непрошеные гости — слезы навертывались на ее чудные глаза.
Служил
он у князя Василия в доезжачих: не было никого удалей
его на псовой охоте, любил
его и дорожил
им старый князь, не задумался бы дать согласие покрыть
его любовь к сенной
девушке честным венцом и наградил бы молодых по-княжески.
Первый опомнился Яков и сделал движение, чтобы обойти остановившуюся несимпатичную
ему сенную
девушку, но Татьяна Веденеевна, как бы только и подстерегавшая это движение, быстро подскочила почти к самому лицу молодого человека, уже снова наклоненному вниз, и загородила
ему дорогу.
Берег от сада к реке был крутой и неровный, но Таня шагала твердо и уверенно по протоптанной пешеходной тропинке, и Яков Потапович едва поспевал за нею, продолжая раздумывать, что поведает
ему эта черномазая
девушка от имени своей госпожи.
— Молод ты, Яков Потапович, но считают тебя все не по летам разумным, а потому понимаешь ты, чай, многое, что еще и не испытывал, поймешь, чай, и сердце девичье, когда первою страстною любовью
оно распаляется, когда притом не понимает или, быть может, не хочет понять той любви молодец, к которому несутся все помышления
девушки… Понимаешь ли ты все это, Яков Потапович?
— Прочь от меня!.. — хриплым голосом крикнул Яков Потапович и с силой старался оттолкнуть от себя висевшую на
его груди
девушку.
Прислушивались к этому необычному за последние годы оживлению в княжеских хоромах и сенные
девушки, сидевшие за работой вокруг юной княжны Евпраксии в ее светлице. Вполголоса вели
они разговоры о пирующих гостях. Бывшие внизу с княжной передавали остальным свои впечатления. Песен не пели; как пташки, испуганные вторжением человека в лесную чащу,
они притаились и притихли.
Обе
они сидели за пяльцами и, казалось, были углублены в работу, хотя остальные
девушки, за все более и более наступающими сумерками, с удовольствием побросали иголки.
Он один во всем доме чутким сердцем влюбленного почуял перемену в состоянии ее духа,
он один проницательным взглядом безгранично любящего подметил выражение тревожного ожидания на лице молодой
девушки и один понял, что это значит.
— Клепать напраслину на
девушку никому не заказано… Нет для меня хуже, чем
он, ворога… Ты теперь «царский слуга», ушел из-под власти княжеской, так я могу тебе поведать тайну великую: уж второй год, как норовят меня выдать за Якова, за постылого; князь и княжна приневоливают…
Частые посещения Григория Лукьяновича и
их причина не ускользнули от внимания и всеведения сенных
девушек, окружавших княжну, и служили
им богатою темою пересудов и шуток, но за последнее время лишь втихомолку от боярышни, которая при одном имени этого непрошеного поклонника бледнела как полотно.
Там
он обменялся своим сердцем с одной из сенных
девушек молодой княжны — полногрудой белокурой и голубоокой Машей, той самой, если помнит читатель, которая, в день приезда князя Никиты к брату с невеселыми вестями из Александровской слободы, подшучивала над Танюшей, что она «не прочь бы от кокошника», и получила от цыганки достодолжный отпор.
Марья Ивановна, как ее величали по батюшке, тоже несколько отличаемая от других сенных
девушек княжны Евпраксии, и Татьяна, как две соперницы в расположении
их молодой боярышни, недолюбливали друг друга, что и выражалось в постоянных подпускаемых
ими друг другу шпильках.
Весело и беззаботно встретила княжна Евпраксия Васильевна с своими сенными
девушками праздник Рождества Христова 1567 года. В играх, забавах и гаданьях проводили
они из года в год с нетерпением ожидавшиеся русскими
девушками того времени святки.
Многие из сенных
девушек ухитрялись обмануть бдительность Панкратьевны и уже по окончании общего гаданья — погадать отдельно, на свой страх и риск, пользуясь отходом ко сну утомившегося за долгий праздничный день
их «вечного аргуса».
Яков Потапович понял горький для
него смысл слов молодой
девушки, понял, что
ими подписан окончательный приговор
его мечтам и грезам.
Княжна ничего не ответила и поднялась со скамейки.
Он проводил ее, слегка поддерживая под локоть, до нижних сеней княжеских хором, где на самом деле дожидалась ее Марья Ивановна, которой Яков Потапович и поручил дальнейшее сопровождение княжны до ее опочивальни, наказав исполнить это как можно осторожнее, не разбудив никого из слуг или сенных
девушек, а главное — Панкратьевны.
Перед
ним, как из земли, выросла стройная, высокая
девушка; богатый сарафан стягивал ее роскошные формы, черная как смоль коса толстым жгутом падала через левое плечо на высокую, колыхавшуюся от волнения грудь, большие темные глаза смотрели на
него из-под длинных густых ресниц с мольбой, доверием и каким-то необычайным, в душу проникающим блеском.
— Кто ты,
девушка, и как попала сюда? — спросил
он.
Забравшись в чащу,
они присели отдохнуть.
Девушка, видимо, изнемогала от усталости.
Ему долго потом мерещился этот взгляд, поднимая со дна
его сердца мучительные угрызения совести.
Он усыпил впоследствии эту совесть —
он позабыл и эту
девушку — жертву
его первого преступления…
Он утопил эти воспоминания в массе других преступлений, в потоках пролитой
им человеческой крови.
Он понял, что эта
девушка пришла освободить
их, что это и есть зазнобушка
его нового ратника — Григория, и вместе с спокойствием за будущее
его ум посетили и обычные сладострастные мысли.
— Ништо, пусть ко мне идет в дворовые, к Катерине — так звали
его старшую дочь — в сенные
девушки… — молвил Малюта, убедившись, что ни Григорий Семенович, ни Татьяна не виноваты в неудаче и печальном исходе всесторонне обдуманного плана.
Козлом отпущения этого состояния
его черной души были не только те несчастные, созданные по большей части
им самим «изменники», в измышлении новых ужасных, леденящих кровь пыток для которых
он находил забвение своей кровавой обиды, но и
его домашние: жена, забитая, болезненная, преждевременно состарившаяся женщина, с кротким выражением сморщенного худенького лица, и младшая дочь, Марфа, похожая на мать,
девушка лет двадцати, тоже с симпатичным, но некрасивым лицом, худая и бледная.
Причину этого надо было искать не в отсутствии красивой внешности у обеих
девушек, так как даже и в то отдаленное от нас время люди были людьми и богатое приданое в глазах многих женихов, державшихся мудрых пословиц «Была бы коза да золотые рога» и «С лица не воду пить», могла украсить всякое физическое безобразие, — дочери же Малюты были далеко не бесприданницы, — а главным образом в том внутреннем чувстве брезгливости, которое таили все окружающие любимца царя, Григория Лукьяновича, под наружным к
нему уважением и подобострастием, как к «человеку случайному».
Хитрая цыганка заметила еще в рыбацком шалаше впечатление, произведенное ее красотой на «грозного опричника», и, живя в доме в качестве сенной
девушки его старшей дочери, положительно околдовала
его.
Эти слухи были тем более правдоподобны, что все знали, что Григорий Семенович души не чаял в сбежавшей цыганке, а после возвращения из бегов чуть не ежедневно вертелся у княжеского двора, а некоторые из княжеских слуг, сохранившие дружескую приязнь с «опричником», знали даже и степень близости
его отношений к сенной
девушке молодой княжны, но по дружбе к
нему помалкивали.
Несмотря на окружающих ее сенных
девушек, несмотря на
их шутки, смех, песни, несмотря на постоянное присутствие любимой няни и новой любимицы Маши, она сознавала себя одинокой, и это горькое сознание заставляло болезненно сжиматься ее сердце, в уме возникало какое-то безотчетное неопределенное стремление к чему-то или к кому-то.
О чем говорили
они — осталось тайною, только старая нянька стала после этого дня еще зорче глядеть за молодой княжной и еще подозрительнее на сенных
девушек.
Тотчас по приезде начались сборы, окончившиеся в неделю, и князь Василий в десяти повозках выехал из Москвы с дочерью, Яковом Потаповичем, нянькой Панкратьевной, сенными
девушками молодой княжны и избранною дворнею. В число последних попали и знакомые нам Никитич и
его сын Тимофей.
— Просто из всех
он нынешних, кроме тебя, выродок, совсем красная
девушка, — сообщил
он свои впечатления Якову Потаповичу.
Ему казалось, что
он лежит на кровати в какой-то светлой комнате и к
нему попеременно подходит то сморщенная худая старуха, то прелестная молодая
девушка с тихой улыбкой на розовых губах.
То, чего искал
он наяву, явилось в этом, уже более спокойном и здоровом сне. Снова к
его изголовью подошла виденная
им в бреду прелестная
девушка, наклонилась близко к
его лицу, и
он почувствовал на своих губах нежный поцелуй.
Это объяснение не удовлетворяло
его. Поцелуй являвшейся
ему во сне молодой
девушки горел до сих пор на
его губах.
Он, несмотря на довольно долгое пребывание в доме князя, несмотря на сделанную с
его семейством дальнюю дорогу, еще ни разу не видал княжны Евпраксии. По обычаям того времени, женщин и
девушек знатных родов ревниво охраняли от взоров посторонних мужчин, и
они появлялись лишь, как мы видели, во время установленных тем же обычаем некоторых обрядов приема гостей, для оказания последним вящего почета.
В усадьбе для княжны и ее
девушек было совершенно отдельное помещение, и для
их игр и забав была обнесена высоким тыном значительная часть роскошного княжеского сада, которая была положительно недоступна для взоров посторонних, вследствие непроницаемости ограды.
Владимир Воротынский не ошибся, чудная
девушка, находившаяся во время болезни у
его постели, была далеко не созданием горячего воображения больного, а живым существом, — это была дочь князя Василия.
Молодая
девушка ухаживала за больным, заменяя около
него сиделку, и в ее частых, тревожных вопросах Панкратьевне слышались уже ноты не одного сострадания к ближнему.
Он должен проснуться, по словам Панкратьевны, в полном сознании, на пути к выздоровлению, и ей,
девушке, непригоже было оставаться у постели выздоравливающего постороннего молодого мужчины.
Несмотря на все это, когда уже после окончательного выздоровления молодого Воротынского князь Василий, во время беседы в своей опочивальне с глазу на глаз с приемышем, коснулся своих забот о дочери, как
девушки в возрасте невесты, возрасте, опасном в переживаемое время, а затем весьма прозрачно перешел к выхвалению достоинств сына
его покойного друга и вопросу, чем отблагодарить
ему Владимира за спасение жизни, Яков Потапович побледнел и задрожал.
— Да лицо
девушки, что зеркало, или ручей ключевой воды: все в
нем видимо, ничего не скроется…
Несмотря на принятые, как мы видели, со стороны князя Василия меры, чтобы предстоящая свадьба
его дочери с князем Воротынским оставалась до времени в тайне, эта тайна не укрылась от проницательности сенных
девушек, и в горнице княжны, чуть ли не тотчас же по возвращении ее от князя Василия, стали раздаваться свадебные песни и величания «ясного сокола» князя Владимира и «белой лебедушки» княжны Евпраксии.
Княжна сначала было стала останавливать
девушек, но ее смущенный вид еще более подтверждал
их подозрение и
они не унимались.
Григорий Семенов, ничего не подозревая, верой и правдой служил своему господину, надеясь через
него выйти окончательно в люди, а из денежных наград большую часть отдавал на сохранение любимой
девушке, которую
он не нынче-завтра надеялся назвать своей женой.