Неточные совпадения
— Ума не приложу, батюшка Максим Яковлевич, что за напасть такая стряслась над
девушкой… Кажись, с месяц всего, как кровь с молоком
была, красавица писаная, она и теперь краля кралей, но только все же и краски поубавились, и с тела немножко спала, а о веселье прежнем и помину нет, сидит, в одно место смотрит, по целым часам не шелохнется, ни улыбки, не токмо смеху веселого девичьего, в светлице и не слыхать, оторопь даже берет…
Первая горница служила рукодельной. В ней Ксения Яковлевна занималась рукодельями со своими сенными
девушками. Стены этой горницы
были обиты золотой парчой, скамьи
были с мягкими подушками, крытыми золотистой шелковой материей, столы
были лакированные из карельской березы, из этого же дерева стояли фигурные пяльцы с серебристой насечкой, за которыми работала
девушка. Пяльцы сенных
девушек были лакированные, ясеневые.
Вторая горница, тоже большая, но несколько меньше первой, служила местом отдохновения Ксении Яковлевны, когда она захотела бы остаться одна или же провести время в задушевной беседе с одной из своих наиболее любимых сенных
девушек. Стены этой горницы
были обиты заморским бархатом бирюзового цвета, столы
были красного дерева и того же дерева лавки с мягкими подушками, покрытыми дорогими звериными шкурами.
Было около полудня на другой день после разговора Антиповны с Максимом Яковлевичем. Ксения Яковлевна стояла задумчиво у окна второй горницы, и, следя по направлению ее взгляда, можно
было догадаться, что внимание
девушки всецело поглощено созерцанием высокой избы нового поселка с вращающимся на коньке деревянным петухом.
Сестра Максима Строганова
была высокая, стройная
девушка, умеренной полноты, с неособенно правильными чертами миловидного личика, украшением которого служили темные, карие, большие глаза и тонко очерченные ярко-красные губки. Заплетенные в одну косу, спускавшиеся далеко ниже пояса светло-каштановые волосы, видимо, оттягивали своей тяжестью голову их обладательнице.
Девушке на самом деле
было, видимо, не по себе, если не физически, то нравственно. Ее, казалось, угнетало какое-то горе. Это угадывалось по осунувшемуся лицу, в грустном взгляде глаз и глубокой складке, вдруг появившейся на ее точно выточенном из слоновой кости лбу. Видимо, в ее красивой головке работала какая-то неотвязная мысль.
— Ты бы, Ксюшенька, родная, потешалась чем ни на
есть со своими сенными
девушками, песню бы им приказала завести веселую, а то я крикну Яшку, он на балалайке тебе сыграет, а
девушки спляшут, вот и пойдет потеха.
Яшка — один из челядинцев Строгановых —
был виртуоз на балалайке, его часто призывали, чтобы тешить молодую хозяюшку и ее сенных
девушек, среди которых многие сильно вздыхали по чернокудром, всегда веселом, высоком и стройном молодце.
— Али поработать выйди в переднюю горницу,
девушки там уже с утра за работой сидят, да
петь не смеют, так как ты не выходишь к ним…
По лицу Ермака во время горячей речи его друга и помощника пробежали мрачные тени. Он как бы слышал в этих словах упрек самому себе. Ведь он
был почти рад этой отсрочке похода, выговоренной Семеном Иоаникиевичем. А все из-за чего? А из-за того, чтобы лишний раз увидеть в окне верхнего этажа хором строгановских стройную фигуру
девушки, почувствовать хоть издали на себе взгляд ее светлых очей да ходючи в хоромы,
быть может, ненароком встретить ее на одно мгновенье, поймать мимолетную улыбку уст девичьих.
Дождется он, что поведут ее с другим под честный венец, бают среди челядинцев строгановских, что жених
есть на Москве у молодой хозяюшки, боярин статный, богатый, у царя в милости. Куда уж ему, Ермаку, душегубу, разбойнику, идти супротив боярина, может ли что, кроме страха, питать к нему
девушка? Нет, не честный венец с ней ему готовится, а два столба с перекладиной да петля пеньковая. Вздернут его, сердечного, на просторе он и заболтается.
Домаша
была действительно веселая, разбитная
девушка, умевшая угодить Ксении Яковлевне, войти всецело в ее доверие, утешить в горе и развеселить в грусти.
Впрочем, в те отдаленные времена даже в боярских и княжеских домах на Москве не
было особого различия между боярскими и княжескими дочерьми и их сенными
девушками ни по образованию, ни по образу жизни. Разве что первые богаче одевались и спали на пуховых перинах, заменявшихся у сенных
девушек перьевыми.
Еще меньше
была разница между купеческой дочерью Строгановой и ее сенными
девушками, а в особенности — поставленной в исключительное положение в доме Домашей.
Болтавшие
было за работой сенные
девушки примолкли. Речи их, видно,
были такие, что не по нраву могли прийтись строгой Лукерье Антиповне. В рукодельной наступила тишина. Слышен
был лишь шелест шелка, пропускаемого сквозь ткань.
«Яшка! — остановился он на известном уже читателю виртуозе на балалайке, красивом, дотошном парне. — Он это дело лучше оборудует, — стал размышлять Строганов. — Парень и из себя видный, да и языка ему не занимать стать. Забавляет он, развлекает Аксюшу и ее сенных
девушек, да вот Антиповна бает, что надоел он ей, не хочет его слушать… Приедет, в новинку
будет…»
Словом, толков
было не обобраться. Весть проникла и в рукодельную к сенным
девушкам. Услыхав ее, Домаша побледнела. Хоть она, в силу своего строптивого характера, относилась к полюбившемуся ей парню с кондачка, но все же разлука с ним больно защемила девичье сердце.
Запыхавшись, Домаша присела на один из пней. Пустырь этот
был давно излюбленным местом свиданий ее с Яковом, но чаще всего ему приходилось здесь часами бесплодно ожидать
девушку.
Но на этом лице они не прочитали ничего.
Девушка была горда и скрытна. Никаким чувствам она не позволяла вырываться наружу.
Она застала ее сидящей на скамье с опущенной головой. Последняя беседа с нянькой, где
девушка должна
была ломать себя, чтобы не выдать свою тайну, донельзя утомила ее. Она прислонилась спиною к стене, у которой стояла, в полном изнеможении, с закрытыми глазами.
— Да так, в поселке меня, когда он искал, действительно не
было, но встретились мы с ним на дороге… Да что же ты стоишь,
девушка? Садись, гостья
будешь.
— Так оборудуй это, милая
девушка, а я
буду в ожидании.
Он долго прохаживался по поселку. Огни в нем гасли один за другим, погас и огонек в окне светлицы Ксении Яковлевны. Ночь окончательно спустилась на землю. Ермак медленно пошел от своей избы по направлению к хоромам — ему хотелось
быть поближе к милой для него
девушке. Он шел задумчиво и уже
был почти у самого острога, когда до слуха его донесся подозрительный шорох.
— На том стоим… Да как же без хитрости-то
быть нам,
девушкам?
Ермак вышел из горницы Строганова. Голова его горела. Он нарочно сослался на необходимость подготовки для начала лечения
девушки, которую исцелит — он понимал это — одно его присутствие. Но надо
было отдалить минуту свидания, чтобы набраться для этого сил.
Ермаку потребовалась вся сила его самообладания, чтобы не броситься на колени перед этой лежавшей
девушкой, которая для него
была дороже жизни. Но он
был в девичьей опочивальне только как знахарь. Он им и должен оставаться.
Взгляд ее упал на Ермака Тимофеевича. Бледное лицо ее вдруг сделалось пурпурным. Эта яркая краска, залившая лицо
девушки, много сказала Ермаку, а Семеном Иоаникиевичем и даже Антиповной
была признана только за краску девичьей стыдливости.
Ермак Тимофеевич осторожно коснулся руки
девушки. Рука
была мягкая, нежная, теплая. Никаких болезненных признаков в ней заметно не
было.
«Он
был здесь рядом! Он
будет и завтра!» — ликовала
девушка. Она
была почти счастлива.
— Да коли я здорова-то
буду, его сюда не пустят, — возразила
девушка.
— Коли
петь,
девушки, хотите, так Ксения Яковлевна сказала, чтобы
пели, только повеселей какую-нибудь песню…
— У, егоза, глаз, што ли, у тебя нету… — проворчала старуха, но
девушка уж
была на своем месте за пяльцами.
Та, вся зардевшись, протянула ему руку. Ермак бережно взял ее, точно держал сосуд, до краев наполненный водою. Он подержал ее лишь несколько мгновений и выпустил, случайно взглянув в лицо
девушки. Их взгляды встретились. Это
было лишь одно мгновение, которое
было для них красноречивее долгой беседы: в нем сказалось все обуревающее их взаимное чувство.
Окруженный легендарной славой грозного атамана разбойников, Ермак
был для восторженного, едва вышедшего из юных лет Максима Яковлевича Строганова почти героем. Он понимал, что сестра могла полюбить именно такого парня, какого рисует себе в воображении в качестве суженого всякая
девушка. Если он не считал сестру парою Ермаку Тимофеевичу, то это только потому, что тот находился под царским гневом.
Обе
девушки вошли в рукодельную. Ксения Яковлевна, как и
было условлено, проработала не более получаса и обратилась к Антиповне...
— Передай,
девушка, возьми в труд… Я по крайности хоть каждый день увижу ее, а может, улучу минутку и словом перемолвиться. Да и Семен Аникич увидит, что хворь-то долгая, больше
будет благодарен, коли вылечу. Говорил он мне, что на сердце она жалится, а мне сказать ей совестно, пусть так все на сердце и жалится…
— Не может статься этого! — печально сказал Ермак. — Но и так Яков мне всегда первым другом
будет, да и тебе,
девушка, по гроб не забуду твоей услуги…
Но Ермак Тимофеевич хорошо знал русскую пословицу, гласящую: «как веревку ни вить, а все концу
быть» и со страхом и надеждою ожидал этого конца. Они решили с Ксенией Яковлевной переговорить с Семеном Иоаникиевичем, причем Ермак Тимофеевич сообщил
девушке, что ее дядя обещал наградить его всем, чего он пожелает.
— Да, да! Каков Ермак-то Тимофеевич! Можно ли
было думать, что он таким знахарем окажется?
Девушка лежмя лежала, голову от изголовья поднять не могла, а он в день на ноги поставил… Недужилось страсть как.
—
Есть тот грех, — тихо ответил Ермак Тимофеевич, — урывками да поладили… Коли хотел начать речь со мной о ней, сам, значит, смекнул, что полонила меня
девушка, а я уж как люблю ее, жизни не хватит рассказать любовь эту.
Обморок с Ксенией Яковлевной
был очень продолжителен. Сенные
девушки раздели ее, уложили в постель, а она все не приходила в себя, несмотря на то что Антиповна опрыскала свою питомицу водой, смочила голову винным уксусом, давала нюхать спирт. Ничего не помогало.
— Увидал бы он, что худо становится
девушке, чем ни на
есть бы пользовал.
— А к тому, что хотела я ему сватать какую ни на
есть из твоих сенных
девушек, да и брякнула о том Семену Аникичу, а он мне в ответ: Ермака-де оженить нельзя, так как он волк, сам говорил мне. Как его ни корми, он все в лес глядит.
Щеки
девушки пылали румянцем, глаза метали искры, все лицо выражало сдерживаемый гнев. Антиповна никогда не видала ее такой. «Вся в отца, тоже кипяток
был», — подумала она.
—
Буду… — дрожащими губами произнесла
девушка.
— Вскорости мы с тобой обручимся. Значит, ты, моя невеста нареченная, веселая должна
быть и радостная. Прикажи своим сенным
девушкам песни
петь веселые, свадебные, величать тебя и меня прикажи… А ты слезы лить задумала, точно хочешь, чтобы надо мною беда приключилась.
Девушка была довольна собой, счастлива счастьем Ксении Яковлевны и заливалась соловьем в девичьей. Даже Антиповна, все еще дувшаяся на всех вообще и на «негодяйку Домашку» в частности, заслушивалась оглашавшими рукодельную песнями...
Лились звуки и других свадебных и подблюдных песен, и мастерицы
были петь их сенные
девушки молодой Строгановой.
Хоть и говорила она Ксении Яковлевне, что легче
было бы ей, если бы умер он, но все же сильно сжимала ее сердце мысль, что,
быть может, действительно лежит где-нибудь ее Яшенька мертвым, вороны черные глаза ему клюют, звери дикие косточки обгладывают белые. Холодом всю обдавало
девушку. «Пусть лучше в Москве погуляет, да сюда вернется, чем такое страшное приключится с ним», — думала она.
— А ты приданым займись, торопи своих
девушек, наблюдай за ними, время-то за делом и пройдет незаметно, — посоветовал Семен Иоаникиевич. Не навек разлучились… Вернется с победой… Вот и радость тебе
будет. Ее и жди.