Неточные совпадения
Несмотря на то что
в описываемое нами
время — а именно
в ноябре 1758 года — не
было ни юрких репортеров, ни ловких интервьюеров, ни уличных газетных листов, подхватывающих каждое сенсационное происшествие и трубящих о нем на тысячу ладов, слух о загадочной смерти молодой красавицы княжны, при необычайной, полной таинственности обстановке, пронесся, повторяем, с быстротою электричества, о котором тогда имели очень смутное понятие, не только по великосветским гостиным Петербурга, принадлежавшим к той высшей придворной сфере,
в которой вращалась покойная, но даже по отдаленным окраинам тогдашнего Петербурга, обитатели которых узнали имя княжны только по поводу ее более чем странной кончины.
Накануне дня рокового происшествия
в загородном доме княгини Полторацкой
в городском театре, находившемся
в то
время у Летнего сада (
в Петербурге
в описываемую нами эпоху театров
было два — другой, переделанный из манежа герцога Курляндского, находился у Казанской церкви), шла бывшая тогда репертуарной и собиравшая массу публики трагедия Сумарокова — «Хорев».
Дом Ивана Ивановича Шувалова
был одним из красивейших домов
в Петербурге
в Елизаветинское
время. Он стоял на углу Невского проспекта и Большой Садовой и сохранился до сегодня.
В нем так долго на нашей памяти помещался трактир Палкина, а затем фортепианный магазин Шредера. Дом
был выстроен
в два этажа, по плану архитектора Кокоринова, ученика знаменитого Растрелли.
Несколько
времени в кабинете царила тишина. Мягкий пушистый ковер, которым
был покрыт пол кабинета Шувалова, заглушал шум шагов Свиридова и князя Лугового.
— Даже очень хорошо, — поддержал Иван Иванович. — Но каким образом приведете вы
в исполнение эту удачную мысль? Явитесь ли вы к ней среди бела дня,
в гостиной,
в то
время, когда она, может
быть, принимает гостей? Это
будет недостойно таких порядочных людей, как вы, и месть
будет чересчур сильна.
Дворец
был одноэтажный, но очень обширный и отличался чрезвычайно богатым убранством, которое можно
было видеть сквозь зеркальные стекла окон, бывших
в то
время большою редкостью.
Ему
было о чем встревожиться и над чем задуматься. Высоте положения и почестей, на которой он находился
в настоящее
время, он
был всецело обязан своей государыне, которая только что сказала ему...
На российский престол вступил Иван Антонович, сын герцога Брауншвейгского Антона и Анны Леопольдовны, а герцог Курляндский Эрнст-Иоганн Бирон
был назначен до совершеннолетия его величества, лежавшего
в то
время еще
в колыбели, регентом Всероссийской империи.
Герцогиня Анна Леопольдовна, которой шел
в то
время двадцать второй год,
была кротка и доверчива, и хотя обладала здравым смыслом и добрым сердцем, но
была необразованна, нерешительна, что объясняется забитостью со стороны тирана-отца и грубостью матери, напоминавшей свою сестру Анну Иоанновну.
Но начать какую-нибудь
было необходимо, потому что наследственной мызы не могло хватить на пропитание трех братьев. И Густав задумал вступить на военное поприще, как более подходящее к его личным инстинктам и менее требовавшее именно тех данных, которых Густав не имел от природы и не вынес из своего домашнего воспитания. К тому же военная служба считалась
в доброе старое
время несравненно почетнее всякой другой и, действительно, скорее выводила людей «
в люди».
Вследствие этих соображений Густав Бирон окончательно решил
быть военным. Вопрос о том, где проявить будущие свои военные доблести, вовсе не существовал для Густава. По обычаю соотечественников, так сказать, освященному
временем, он намеревался искать счастия
в Польше, к которой Курляндия состояла с 1551 года
в отношениях земельного владения.
Совместно с этими родичами начал Густав свою военную карьеру и первоначально продолжал ее с горем пополам. Последнее происходило оттого, что Польша, управляемая
в то
время королем Августом II и Речью Посполитой,
была вообще не благоустроеннее Курляндии, беспрерывно возмущалась сеймами, которые, по свидетельству Бандтке,
были не что иное, как «скопище крамольников», не уживалась со своими диссидентами, утратила правду
в судах, наконец, не воевала ни с кем, что лишало Густава возможности отличиться.
Таково
было житье-бытье Густава Бирона
в Польше во все то
время, пока
в Курляндии одинаково неуспешно боролись за герцогскую корону Мориц Саксонский и князь Меншиков, а
в России оканчивал и кончил свои баснословные подвиги Петр, которого сменили на престоле Екатерина и другой Петр.
После погребения все возвратились
в дом Бирона на большой обед, на котором уже больше веселились, нежели скорбели. Казалось, все забыли печальное событие. Муж и ее брат — только двое
были сражены действительною скорбью. Он любил ее во все
время супружества — это видно
было из его обращения с ней. Огорченный потерей любимой жены и скучая невольным одиночеством, Густав Бирон стал подумывать о развлечениях боевой жизни, тем более что случай к ним представился сам собою.
Войска входили с музыкой и развернутыми знаменами, штаб — и обер-офицеры, —
будем говорить словами очевидца и участника Нащокина, — так, как
были на войне, шли с оружием, с примкнутыми штыками; шарфы имели подпоясаны; у шляп, поверх бантов, за поля
были заткнуты кокарды лаврового листа, чего ради
было прислано из дворца довольно лаврового листа для делания кокард к шляпам, ибо
в древние
времена римляне, после победы, входили
в Рим с лавровым венцом, и то
было учинено
в знак того древнего обыкновения, что с знатной победой над турками возвратились.
Двадцативосьмилетняя красавица, высокая ростом, стройная, прекрасно сложенная, с чудными голубыми глазами с поволокой, с прекрасными белокурыми волосами и ослепительно белым цветом лица, чрезвычайно веселая и живая, не способная, казалось, думать о чем-то серьезном — такова
была в то
время цесаревна Елизавета Петровна.
Далее тянутся воспоминания цесаревны. Она припоминает свою привольную, беззаботную жизнь
в Покровской слободе, теперь вошедшей
в состав города Москвы. Песни и веселья не прерывались
в слободе. Цесаревна сама
была тогда прекрасная, голосистая певица; запевалой у ней
была известная
в то
время по слободе певица Марта Чегаиха. За песни царевна угощала певиц разными лакомствами и сладостями: пряниками-жмычками, цареградскими стручками, калеными орехами, маковой избоиной и другими вкусными заедками.
Ей она посвящала все свое
время в слободе,
будучи в душе страстной охотницей до псовой охоты по-за зайцами.
Доверенное лицо и управляющий
в описываемое нами
время небольшим двором цесаревны и ее имением, Алексей Григорьевич Разумовский
был далеко не знатного происхождения.
В начале прошлого столетия
в Черниговской губернии, Козелецкого повета,
в деревне Лемешах, на девятой версте по старому тракту от Козельца
в Чернигов, жил регистровый казак «киевского Вышгорода-Козельца полка Григорий Яковлевич Розум».
Что
был за человек Григорий Яковлевич Розум, долго ли жил и чем занимался
в свободное от походов
время — неизвестно. Несомненно только, что
в описываемое нами
время в живых его уже не
было. У Натальи Демьяновны
было три сына: Данила, Алексей и Кирилла и три дочери: Агафья, Анна и Вера.
Арест и горестная судьба его произвела, как мы знаем, сильное впечатление на великую княжну. Она долгое
время была неутешна о своем любимце, и
есть предание, что даже намеревалась принять иноческий сан
в Александровском Успенском монастыре. Когда первые порывы грусти прошли, цесаревна почувствовала себя совершенно одинокою среди неблагоприязненного
в ней петербургского двора.
В это
время она и увидала молодого Розума.
Некоторое
время спустя ему велено
было остаться представителем Франции
в Петербурге, только
в звании полномочного посланника.
Остерман не хотел отвечать на это требование решительным отказом и
в то же
время не хотел согласиться на аудиенцию у царя, который
был слаб здоровьем.
Только один человек старался поддержать
в ней бодрость духа
в это тревожное
время. Это
был саксонский посланник граф Линар. Он предложил решительную меру — подвергнуть великую княжну допросу и следствию и заставить отречься от прав на престол или арестовать ее.
Смелость и невозмутимое хладнокровие Шетарди невольно внушали к нему уважение. Он действовал решительно и чуть не открыто работал над погибелью тех, кто мешал осуществлению его планов, но
в то же
время относительно правительницы не упускал ни малейшего правила, требуемого этикетом и вежливостью. Проведя весь день с цесаревной, он отправлялся вечером во дворец,
был внимателен и предупредителен к Анне Леопольдовне, а от нее уезжал на тайное свидание с Лестоком и Воронцовым.
В этом списке
были поименованы все тайные и явные приверженцы Германии, а так как все важнейшие должности
были заняты
в то
время немцами, то оказалось, что французский посланник внес
в составленный им список всех чинов правительства, при котором он
был аккредитован.
Елизавета Петровна, за последнее
время, по совету своих друзей, не манкировавшая посещением дворца,
была на этом приеме. Принцессы играли
в карты
в галерее. Возле них толпились придворные и дежурные адъютанты. Тут же
были и все иностранные посланники, а между ними и маркиз де ла Шетарди.
— Цесаревна предоставляет вам, маркиз, назначить
время, когда вы сочтете возможным приступить к выполнению замысла, и только
в случае опасности она решится,
быть может, предупредить срок, который вы назначите.
На основании этого маркиз де ла Шетарди отправил на следующий день курьера к французскому посланнику
в Швецию, чтобы генерал Левенгаупт, стоявший со своей армией на границе, перешел
в наступление. Так как прибытие курьера
в Стокгольм потребовало немало
времени, то осуществление переворота
было отложено до ночи на 31 декабря 1741 года.
От Преображенских казарм, расположенных на окраине тогдашнего Петербурга, до Зимнего дворца
было очень далеко. Пришлось идти по Невскому проспекту, безмолвному и пустынному. По обеим сторонам его высились уже
в то
время обширные дома,
в которых жили сановники. Проходя мимо этих домов, солдаты входили
в них и арестовывали тех, которых им
было велено отвезти во дворец Елизаветы Петровны. Таким образом, они арестовали графа Остермана, графа Головнина, графа Левенвольда, барона Менгдена и многих других.
В то же
время был арестован и герцог Брауншвейгский.
— Передайте ее величеству, — сказал де ла Шетарди, — что ее природная доброта и любовь к отечеству должны побуждать ее одинаково заботиться как о настоящем, так и о будущем. Поэтому следует употребить все средства, дабы изгладить самые следы царствования Иоанна Шестого; лишь одним этим
будет ограждена Россия от бедствия, какое могло бы
быть вызвано
в то или иное
время обстоятельствами, которых приходится особенно бояться здешней стране, на основании примера лже-Дмитрия.
Общее ликование, повторяем,
было в Петербурге. Да и немудрено, так как разгар национального чувства, овладевшего русскими
в описываемое нами
время, дошел до своего апогея. Русские люди видели, что наверху при падении одного немца возникал другой, а дела все ухудшались. Про верховных иностранцев и их деяния
в народе ходили чудовищные слухи. Народ говорил, указывая на окна дворца цесаревны...
При этих словах солдаты подняли его и отнесли
в сани, где он и оставался все
время, пока объявляли приговоры другим. Всем им
было объявлено помилование без возведения на эшафот. Когда народ увидал, что ненавистных немцев не казнили, «то встало волнение, которое должны
были усмирять солдаты».
После посещения соборов Архангельского и Благовещенского императрица опять села
в парадную карету и тем же порядком отправилась к зимнему своему дому, что на Яузе. Когда она подъехала к триумфальным синодальным воротам, то ее здесь встретили сорок воспитанников Славяно-греко-латинской академии. Они
были одеты
в белые платья с венцами на головах и с лавровыми ветвями
в руках и пропели императрице кантату, восхвалявшую ее и наступившее с нею благодатное
время для России.
В то же самое
время отправлено
было несколько чиновников, верхом на богато убранных лошадях, для того чтобы бросать
в народ жетоны.
Первого, третьего и четвертого мая
в императорском зимнем доме на Яузе давались блестящие балы для высших придворных чинов. Особенным украшением этих балов служила итальянская музыка.
В столовой зале дворца на
время балов устроен
был посредине изящный бассейн, извергавший несколько фонтанов. Столы отличались также редким убранством. На них ставились искусственные пирамиды из конфет и разные оранжерейные растения. С восьмого мая открылся при дворе целый ряд маскарадов, которые продолжались до 25-го числа.
Шубин недолго оставался при дворе. Камчатская ссылка совершенно расстроила его здоровье. Он предался набожности, дойдя до аскетизма, и просил увольнения от службы. На это увольнение согласились быстро главным образом потому, что бывший любимец, конечно, не мог
быть приятен новому, имевшему
в то
время громадную силу при дворе, — Алексею Григорьевичу Разумовскому.
Возвеличенный необычайно и на пути к еще большему величию, пожалованный графством, Алексей Григорьевич Разумовский чувствовал, как мало подготовлен он к своему положению и как необходимо
было ему окружить себя людьми, которые могли бы выводить его из той затруднительной обстановки,
в которую уже и
в описываемое нами нехитрое и невзыскательное
время беспрестанно ставило его совершенное отсутствие всякого образования.
Одному ему отпускалось рыбное кушанье,
в то
время, когда государыня и весь двор держали строгий пост, а граф Бестужев принужден
был обратиться к патриарху Константинопольскому за разрешением не
есть грибное.
Но среди всех упоений такой неслыханной фортуны Разумовский оставался всегда верен себе и своим. На клиросе и
в покоях петербургского дворца, среди лемешевского стада и на великолепных праздниках Елизаветы Петровны он
был все таким же простым, наивным, несколько хитрым и насмешливым, но
в то же
время крайне добродушным хохлом, без памяти любившим свою прекрасную родину.
Из исполнявших
в это
время на театре артистов известны
были певцы: Германо, Константин, Вулкано и Пино.
Старанием этих артистов с 1737 года на придворном театре
была поставлена первая большая опера, или лирическая драма, с неизвестными до того
времени совершенством и роскошью. Она называлась «Abiasjare». Опера произвела громадный фурор. Вслед за ней Арайя поставил вторую свою оперу, «Semiramide ol finta Nino». Успех этой оперы
был еще значительнее —
в течение двух лет ее играли почти каждую неделю.
Об этом даже извещала афиша, гласившая следующее: «Во
время представления сей комедии, сочиненной господином Мольером, славным французского театра комиком,
в рассуждении большого спектакля, великого числа людей, как-то: певцов, певиц, музыкантов, танцовщиков и танцовщиц, поваров, портных, подмастерьев и других действующих
в интермедии лицедеев, балетов и богатых декораций на театре, за вход
была двойная против обыкновенного цена».
Ося молчал, ошеломленный. Правда, он знал, что имя матери не произносилось
в присутствии отца, помнил, как последний строго и жестко осадил его, когда тот осмелился однажды обратиться к нему с расспросами о матери, но он
был еще настолько ребенком, что не раздумывал над причиной этого. Станислава Феликсовна и теперь не дала ему
времени на размышление. Она откинула его густые волосы со лба. Точно тень скользнула по ее лицу.
Различие между ними, повторяем,
было лишь
в одежде, так как даже скудное по тому
времени образование у священника сельской церкви они получали вместе. Гувернантка-француженка, приставленная к княжне, одинаково передавала премудрость своего языка и бывшей неразлучно с княжной Людмилой Тане.
Связью между нею и Петербургом
был ее брат, знакомый нам друг и приятель майора Лысенко — Сергей Семенович Зиновьев, занимавший
в то
время в петербургской административной сфере далеко не последнее место.
Летом он приезжал к сестре, и здесь устраивались свиданья между ним и Иваном Осиповичем Лысенко, сын которого Ося на
время летних вакаций всегда отправлялся на побывку к княгине Полторацкой и
был желанным гостем
в ее доме, как сын задушевного друга ее брата и, наконец, как сын человека, о котором у княгини сохранились более нежные воспоминания.
Иван Осипович боролся сам с собою. Что-то
в глубине души предостерегало его, убеждало не допускать этого свиданья, и
в то же
время он сознавал, что
было бы жестоко запретить его.
В то
время, когда у берега лесного пруда происходило описанное нами объяснение между матерью и сыном,
в столовой княгини Вассы Семеновны хозяйка дома, ее брат и полковник Иван Осипович Лысенко, казалось, спокойно вели беседу, которая совершенно не касалась интересующей всех троих темы. Эта тема
была, конечно, разрешенное отцом свидание сына с матерью. Иван Осипович не касался этого предмета, а другим
было неловко начинать
в этом смысле разговор.