Неточные совпадения
Катя за столом
сидела положительно как на иголках, она с нетерпением ожидала окончания чаепития, чтобы снова удалиться с Талечкой в ее комнату, но это, по-видимому, не входило совершенно в планы последней и она, к величайшему огорчению Кати, отказавшейся после второй выпитой ею чашки,
пила их несколько, и
пила, что называется, с прохладцем, не замечая, нечаянно или умышленно, бросаемых на нее подругой красноречивых взглядов.
Молчаливая, задумчивая, ходила она из угла в угол по своей комнате, или по целым часам
сидела за книгой, видимо, не читая ее, но лишь уставившись глазами в страницу: мысли ее
были далеко.
На берегу, или около той части берега, которая выходила напротив дачи графини Лаваль, стояли летние деревянные горы, с которых беспрестанно слетали колясочки или кресельцы на колесцах, и на них
сидели большею частью пары, причем дама помещалась у кавалера на коленях и притом всегда жантильничала, выражая жантильность эту криками и визгами, между тем как кавалеры, обнаруживая чрезвычайную храбрость при слетании колесных саночек с вершины горы, заливались истерическим хохотом и сыпали бесчисленное множество немецких вицов, в остроумности которых вполне убеждены
были их творцы, молодые булочники, сапожники, портные, слесаря и прочие.
Егор Егорович Воскресенский
сидел у себя в комнате и занимался сведением каких-то счетов. Работа, видимо, ему не удавалась, так как от ежедневного пьянства голова
была тяжела, как чугун, и отекшие руки не с прежней быстротой перекидывали косточки на лежавших перед ним конторских счетах.
«Она наверное не выйдет, а впрочем, может
быть…» — гвоздем
сидели в его голове слова Кудрина, и не покидали его до самого того момента, когда он на другой день, вместе с Андреем Павловичем, позвонил у подъезда заветного домика на Васильевском острове.
Граф Алексей Андреевич любил его и ласкал, не раз он
сиживал у него на коленях, но Миша дичился и боялся его, всеми силами стараясь избегать, особенно после той сцены, памятной, вероятно, читателю, когда граф чуть
было не ударил ногой в лицо лежавшую у его ног Настасью Федоровну, которую ребенок считал своею матерью.
Такой ответ уязвил Михаила Андреевича до глубины души. Долго
сидел он в саду, не давая себе отчета в волновавших его чувствах, в мешавшихся в голове его мыслях. Он даже не знал,
был ли это страшный мучительный сон или бред наяву.
Он вошел в кабинет Алексея Андреевича. Граф
был мрачен и суров. Он
сидел за своим столом, разбирая какие-то бумаги.
— Э… коли говорить, так видно надо все говорить, — сказала она, махнув рукою. — Годов это куда уж более двадцати схоронила я моего покойничка Ивана Васильевича и осталась после него тяжелою. Прихожу я к Настасье Федоровне, я-таки частенько к ней хаживала: бывало, песни попоешь и сказочку ей расскажешь, да и
выпьешь с ней за компанию, и всегда хорошее вино
пьешь, шампанское называют. Весело время проводили, особенно когда графа дома не
было. Вот таким манером, раз
сижу я у ней, а она и говорит...
Был вечер 12 сентября 1825 года. Михаил Андреевич Шумский находился в самом веселом расположении духа,
сидел и покачивался на диване в своем кабинете, когда его камердинер Иван доложил ему, что из Грузина от графа Аракчеева прибыл нарочный с важными известиями.
— Вот что, Михаил Андреевич, скажу я вам, — начал граф, когда Шумский вошел в его кабинет и остановился перед письменным столом, за которым
сидел Аракчеев. — Вам, действительно, здесь трудно найти себе занятие, а без дела жить скучно. В мире для вас все потеряно, но
есть еще место, где вы можете
быть полезным, если не ближним, то, по крайней мере, самому себе. Ваша жизнь полна горьких заблуждений; пора бы подумать вам о своем спасении и загладить грехи вашей юности молитвою и покаянием.
Александр Павлович,
сидя на троне, произнес на французском языке речь, полную ободрений и обещаний, которую сенаторы, нунции и депутаты слушали в глубоком молчании. Голос августейшего оратора
был глух и печален. Его благородное лицо, носившее отпечаток болезненной бледности,
было покрыто облаком грусти. Речь окончилась следующими замечательными словами...
В холодные зимы приятным теплом охватывало всякого, кто входил в переднюю, но еще теплее
было в спальне Ираиды Степановны, где обыкновенно она
сидела по целым дням, одетая почти всегда в ситцевом капоте на вате, с ост-индским клетчатым платком на плечах и таким же платком на голове.
На диване с обитым коричневым сафьяном и сильно потертым сиденьем и спинкою красного дерева, полуосвещенная стоявшей на столе нагоревшей сальной свечой,
сидела молодая женщина, одетая в темно-коричневое шелковое платье, сильно смятое и поношенное, на руках у ней
был ребенок, с головой закутанный голубым стеганым одеяльцем, обшитым кружевами.
В столовой уже
сидели Зарудин и Кудрин. До позднего вечера проговорили они, передавая друг другу новости: Наталья Федоровна — петербургские, а остальные — московские, и на разные лады обсуждали случай с дочерью Хвостовой, Марьей Валерьяновной, и встречу с полковницей Хвостовой, которая, как продолжал уверять Николай Павлович,
была не кто иная, как Екатерина Петровна Бахметьева.
Прошло два дня, как в квартире ее появилась Агафониха.
Был поздний зимний вечер. Она
сидела в своей спальне и читала какую-то книгу.
Был первый час дня. Петра Валерьяновича не
было дома, он куда-то уехал по делам. Ольга Николаевна сводила счеты в кабинете, а Екатерина Петровна
сидела в угловой гостиной за пяльцами. Она вышивала мужу туфли и, надо сознаться, что вышивала не очень прилежно, так как работа
была начата чуть ли не с первой недели после их брака.
Еще мгновение — мысли прояснились, и она с ужасом поняла, что далее отпираться невозможно, что этим нелепым вопросом она выдала себя с головой, что им она уничтожила закравшееся
было, как она видела, в голову Натальи Федоровны, хотя и небольшое, но все же сомнение в том, что перед ней
сидит ее подруга детства — Катя Бахметьева.
В это время на гумне происходили следующие сцены: одна часть поселян
была в риге, другая
сидела при большой дороге и громко рассуждала о происшествии. К этим группам присоединились поселяне и из других рот.
— По правде сказать, и об этом разговор
был, кричат, словом, чтобы и корня не
было! Мы уж их уговаривали: за что нашего командира убивать? Тут и другие сказали: ведь, дескать, чуть что, и он от нас не уйдет, как гость
сидит, — приди и бери!
Сергей Дмитриевич всю дорогу
был неразговорчив, угрюмо-задумчив и
сидел, глядя куда-то в сторону, с глубокою складкой на нахмуренном лбу.
— Я ему чуть в буркалы его охальные не плюнул, чтобы не повадно ему
было сплетать несуразные сплетки. «В Тихвин наша барыня уехала, на богомолье, а ты не весть что зря языком болтаешь, охальник, право, охальник…» — сказал я ему, а он мне в ответ: «И Богу молиться, чай, с милым дружком сподручнее, чем с калекою мужем сидьмя
сидеть…» Бросился я
было к нему, чтобы оттаскать за волосы за такие речи, да увертлив, подлец, убег…