Неточные совпадения
— Так слушай же, — Екатерина Петровна склонила свою голову на плечо Талечки, — полюбила я его с первого раза, как увидела, точно сердце оборвалось тогда
у меня, и с тех пор вот уже три месяца покоя ни
днем, ни ночью
не имею, без него с тоски умираю, увижу его, глаза отвести
не могу, а взглянет он — рада сквозь землю провалиться, да
не часто он на меня и взглядывает…
Николай Павлович понял, что отец на самом
деле не шутит, и почувствовал, как похолодело
у него сердце. Он и сам только возражал ему, теша себя, а тоже
не ожидал от предстоящей поездки отца ничего хорошего, но думал, что лучше дурной конец, нежели томительная неизвестность.
Дело в том, что граф, нуждаясь в таком служащем, сделал запрос в петербургских аптеках, и на этот запрос
не убоялся откликнуться Егор Егорович Воскресенский, все же остальные находившиеся в аптеках фармацевты уклонились от службы
у грозного, понаслышке, Аракчеева.
— Растет сиротинушка, все папу вспоминает, несмышленыш еще, так я, прости мне, Господи, ему
не сказывала, что нет
у него ни отца, ни имени, а привязалась я к нему, как на самом
деле к сыну… уж так привязалась.
— Простите, голубушка, ваше сиятельство, что
не в урочный час вас обеспокоить осмелилась, слава Создателю, что спать лечь
не изволили, ночкой чудною залюбовались, а то разбудить мне пришлось бы вас, потому
дело у меня очень спешное… — заговорила вошедшая.
Привязалась же я к графу страсть как, характер
у меня уж такой привязчивый, да и девятый год —
не девятый
день, матушка графинюшка.
— За хозяйство… — повторил он,
не глядя на нее, — в хозяйство тебе соваться нечего,
не барыни это
дело,
у меня есть ключница, восемь лет уже живет, хорошая, аккуратная женщина, знает грузинское хозяйство и мои вкусы. Настасьей ее зовут, может, слышала?
Графиня Наталья Федоровна, ввиду траура,
не принимала никого и ежедневно половину
дня проводила
у матери.
Масса государственных
дел положительно отнимала
у него все время, совершенно поглощала его и
не давала возможности, даже при желании, следить за внутреннею жизнью близких ему людей, а быть может он и
не подозревал о существовании такой жизни.
«Она наверное
не выйдет, а впрочем, может быть…» — гвоздем сидели в его голове слова Кудрина, и
не покидали его до самого того момента, когда он на другой
день, вместе с Андреем Павловичем, позвонил
у подъезда заветного домика на Васильевском острове.
—
Не служба, а жизнь. Кто
не знает графа, этого жестокого и жесткого человека,
у которого нет сердца, который
не оценивает трудов своих подчиненных,
не уважает даже человеческих их прав, — с горячностью произнес Петр Валерианович, почти до слова повторяя все то, что он несколько
дней тому назад говорил своей матери.
Усевшись в ожидавшую его
у подъезда извозчичью карету, он первым
делом распечатал пакет. Он
не ошибся — в нем были все бумаги Марьи Валерьяновны и документы на ее собственные капиталы.
«Я ласкал ее, — продолжал рассуждать сам с собой граф, — но только тогда, когда
у меня было свободное время, было желание, разве я мог
разделять страсть этой огненной по натуре женщины,
не естественно ли, что она изменяла мне?»
— Выхлопочите ему помилование
у государя, пошлите его на Кавказ, или переведите к себе в военные поселения… Он достаточно наказан и горит искренним желанием искупить свою тяжелую вину перед царем и отечеством… Председательствуя за него, вы
не покривите душою и сделаете доброе, христианское
дело…
У нее был племянник — сын ее покойной любимой сестры, которого она считала своим прямым и единственным наследником, каким он был и по закону, а потому и берегла копейку, считая ее
не своей, а «Аркаши», как она звала Аркадия Петровича Савина, оставшегося в детстве сиротой после одного за другим умерших родителей и когда-то воспитывавшегося в московском корпусе, и воскресные и праздничные
дни проводившего
у Ираиды Степановны, боготворившей мальчика.
На Татьяну Борисовну, как выражались дворовые села Грузина, «находило» — она то убегала в лес даже в суровую осень и пропадала там по целым
дням, пока, по распоряжению графа, посланные его
не находили ее сидящей под деревом в каком-то оцепенении и
не доставляли домой, то забиралась в собор и по целым суткам молилась до изнеможения, и тут уже никакие посланные
не в состоянии были вернуть ее в дом, пока она
не падала без чувств и ее
не выносили из церкви на руках, то вдруг, выпросив
у графа бутылку вина, пила и поила вином дворовых девушек, заставляла их петь песни и водить хороводы, сама принимала участие в этих забавах, вдруг задумывалась в самом их разгаре, а затем начинала неистово хохотать и хохотала до истерического припадка.
—
Не отдаст… нечего и думать, я уж
не раз приступалась… Куда тебе… так прижмет к себе, что хоть руки ей ломай и кричит
не своим голосом, пока
не отойдешь… Я уже ее и оставила, и мужа к ней
не допустила… мужчина, известно, без сердца, силой хотел отнять
у нее… Я
не дала, а теперь, грешным
делом, каюсь… Пожалуй, сегодня или завтра все же его послушаться придется…
Не миновать…
— Известно, баба… волос дорог, а ум короток.
Не дело безумной потакать, мертвого младенца столько
дней не прибранного держать… Наедет кто-нибудь из властей… Ох, как достанется… А кому?.. Все мне же, а
не бабе… Баба что… дура… для нее закон
не писан… а моя так совсем об двух ярусах… Сегодня же отниму
у ней трупик и отвезу к отцу в имение. Пусть хоронит, как знает…
— И ты можешь думать, что я на это способна? — вопросом ответила Наталья Федоровна. —
У меня нет в душе против тебя ни малейшего зла. Ты, на самом
деле, несчастна… и мне искренне жаль тебя. Но, быть может, Бог даст, все это никогда
не обнаружится.
У меня же твоя тайна, как в могиле.
Вскоре из риги выскочил и доктор Богоявленский и побежал по пашне, едва держась на ногах, весь избитый и оборванный, то и
дело падая и торопясь опять подняться. Наконец, выбившись совершенно из сил, он упал
у полевой канавки и уж
не мог встать.
Спасенный положительно чудом,
не только от смерти, но даже от серьезных оскорблений находившийся
у самого кратера народного безумия, Василий Васильевич Хрущев только тогда, когда опасность окончательно миновала и его жизнь и служба вошла в обычную колею, ясно и определенно понял, что в течение десяти
дней его жизнь каждую минуту висела на волоске.