Неточные совпадения
Помню, как я проснулся в темноте, вышел в столовую.
Уже отобедали, дети с немкою Минной Ивановной ушли гулять, в столовой сидела одна мама. Горела лампа, в окнах было темно. Я с затуманенной
головой удивленно смотрел в окно и не мог понять, как же в этакой черноте может кто-нибудь гулять.
Григория рассчитали. Жизнь в настоящем виде прошла передо мною. И в первый раз мне пришла в
голову мысль, которая потом часто передо мною вставала. «Герой», храбрец… Такая ли
уже это первосортная добродетели? И так ли
уж она сама по себе возвышает человека?
А между тем темно-сладострастные картины и образы
голых женщин
уже тяжко волновали кровь. С острым, пронзающим тело чувством я рассматривал в «Ниве» картинки, изображавшие турецкие зверства и обнаженных болгарских девушек, извивающихся на седлах башибузуков. Но ни к одной живой женщине, а тем более к Маше, никакого сладострастного влечения не чувствовал.
Он обмакнул перо в чернильницу, протяжно кашлянул, дернув
головою, и поставил мне в журнале огромнейший кол. Невероятно! Не может быть!.. В жизнь свою я никогда еще не получал единицы.
Уже тройка составляла для меня великое горе.
Ужинаем на террасе. Выпиваю рюмку водки, — и так потом вкусно есть и подогретый суп, оставшийся от обеда, и ячневую кашу со сливочным маслом. А если еще мясо, так
уж прямо райское блаженство. И потом чай пить. Ложишься спать, — только прикоснешься
головою к подушке и проваливаешься в мягкую, сладостную тьму.
У него тоже была очень большая
голова с выпуклым лбом, глаза были умные, внимательно вглядывающиеся, а брюки очень короткие и
узкие.
Поэтому вид у него был странный: большая
голова, длинное туловище и короткие ноги в
узких и коротких брюках.
Чтоб,
уж ногой в гробу стоя,
Я мог бы всем сказать, что я
Жил честно, целый век трудился
И умер
гол, как
гол родился.
Последние два стиха, когда они
уже были написаны, — я сообразил, — не мои, а баснописца Хемницера: он себе сочинил такую эпитафию. Ну что ж! Это ничего. Он так прожил жизнь, — и я хочу так прожить. Почему же я не имею права этого пожелать? Но утром (было воскресенье) я перечитал стихи, и конец не понравился: как это молиться о том, чтоб остаться
голым! И сейчас же опять в душе заволновалось вдохновение, я зачеркнул последний стих и написал такое окончание...
И еще в этом псалме: «…падут подле тебя тысячи, и десять тысяч одесную тебя; Но к тебе не приблизится. На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона…» И ведь правда, если вдумаешься; без воли господней ни один волос не спадет с
головы человека! Вот мы едем, боимся, вглядываемся в темноту, а господь
уж заранее определил: если суждено им, чтоб нас растерзал тигр, не помогут никакие ружья; а не суждено, — пусть тигр расхаживает кругом, — мы проедем мимо него, и он нас не тронет.
Я тогда
уж кончил повесть «Конец Андрея Ивановича», и в
голове начинало слагаться ее продолжение, «Конец Александры Михайловны», — дальнейшая судьба его вдовы.
Сел писать новый, только что задуманный рассказец — „Загадка“. Писал его с медленною радостью, наслаждаясь, как уверенно-спокойно работала
голова. Послал во „Всемирную иллюстрацию“. Напечатали в ближайшем номере. И гонорар прислали за оба рассказа. Вот
уж как! Деньги платят. Значит, совсем
уже, можно сказать, писатель.
Рассказ, правда, был плох, и отказ его напечатать оказался для меня очень полезным. Под влиянием первого успеха молодой писатель легко теряет
голову, понижает требовательность к себе, повышенно оценивает все, что напишет.
Уж не он с трепетом! обращается в редакцию, — сама редакция просит, торопит, увеличивает гонорар.
Чай Николай Абрамыч пил с ромом, по особой, как он выражался, савельцевской, системе. Сначала нальет три четверти стакана чаю, а остальное дольет ромом; затем, отпивая глоток за глотком, он подливал такое же количество рому, так что под конец оказывался
уже голый ямайский напиток. Напившись такого чаю, Савельцев обыкновенно впадал в полное бешенство.
Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей
узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, — вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!
Неточные совпадения
Голос Хлестакова. Да, я привык
уж так. У меня
голова болит от рессор.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а
уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою
голову и на твою важность!
Едва увидел он массу воды, как в
голове его
уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное море.
— Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р,
уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою
голову бесталанную!
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел
уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть
головы и немедленно проглотил.