Но в Вере Николаевне, — в этом великолепном экземпляре сокола в человеческом образе, — меньше всего было чего-нибудь от московского «милого человека». Она не стала растерянно бегать глазами,
не стала говорить, что для него, к сожалению, не найдется места и т. п. Она подняла голову и решительно, раздельно ответила...
Неточные совпадения
Настоял.
Стали играть. Но и самому было скучно
говорить Мише «врешь» и от сестры Юли слышать «Витечка, ты». Совсем оказалась неинтересная игра. Как же я этого сразу
не заметил? Очень я был сконфужен.
Не мог я к нему подойти,
не мог заговорить таким языком, чтоб он хотя бы понял, о чем я
говорю. Я
стал рассказывать, что люди, которые на земле жили праведно, которые
не убивали,
не крали,
не блудили, попадут в рай, — там будет так хорошо, что мы себе здесь даже и представить
не можем.
— Ну, теперь, если я что скажу
не так, вы
станете говорить, что вы — индюшка. Люблю, люблю!
Скоро
стало мне очень плохо. Меня уложили в клети, на дощатом помосте, покрытом войлоком. Как только я опускал голову на свое ложе, оно вдруг словно принималось качаться подо мною, вроде как лодка на сильной волне, и начинало тошнить. Тяжко рвало. Тогда приходил из избы Петр, по-товарищески хорошо ухаживал за мною, давал пить холодную воду, мочил ею голову. Слышал я, как в избе мужики пьяными голосами
говорили обо мне, восхваляли, — что вот это барин,
не задирает перед мужиками коса,
не гордый.
— Что вы
говорите? Воскобойников рассказал, что раз он зашел к Леониду,
не застал его дома, а ему нужен был для реферата Щапов.
Стал искать, выдвинул нижний ящик комода, — и увидел там баночку с ртутною мазью, шприц, лекарственные склянки с рецептами еще за минувший год.
Последний, четвертый, год студенческой моей жизни в Петербурге помнится мною как-то смутно. Совсем
стало тихо и мертво. Почти все живое и свежее было выброшено из университета. Кажется мне, я больше
стал заниматься наукою. Стихи писать совсем перестал, но много писал повестей и рассказов, посылал их в журналы, но неизменно получал отказы. Приходил в отчаяние,
говорил себе: «Больше писать
не буду!» Однако проходил месяц-другой, отчаяние улегалось, и я опять начинал писать.
Выше такого отношения к себе критики Андреев, по-видимому,
стать не мог и страдал жестоко. Он долго и охотно рассказывал о своих литературных успехах, с озлоблением
говорил о критиках. Даже напечатал в «Биржевых ведомостях» бестактнейшую
статью, в которой упрекал критиков, что они
не ценят и
не берегут родных талантов.
— Мне жалко, что я расстроил ваше женское царство, — сказал он, недовольно оглянув всех и поняв, что говорили о чем-то таком, чего бы
не стали говорить при нем.
Неточные совпадения
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина
не стало…"Всех расточил он, —
говорит по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия его
не оказалось.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь
не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь
стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове
говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и
стал ему тайные слова на ухо
говорить. Долго они шептались, а про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор
говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
А поелику навоз производить
стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"
Не то что в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину
не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир
стал запивать, то и тут напился до безобразия.
Стал говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но
не гораздо.