Неточные совпадения
Соловьева (
статья «
Религиозное дело Владимира Соловьева...
Душа
стала забывать
религиозную тревогу, погасла самая возможность сомнений, и от светлого детства оставались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять.
И в этом заключается глубокое отличие оккультного и
религиозного путей, которое может при известных условиях
стать и противоположностью, и уже во всяком случае нельзя их смешивать, подменивать, выдавая один за другой, как это часто делается теперь.
Булгаков по поводу имясловия написал
статью «Афонское дело» (Русская мысль. 1913. № 9), а позднее (в 1920 г.) монографию «Философия имени» (Париж, 1953).], помимо общего своего богословского смысла, является в некотором роде трансцендентальным условием молитвы, конституирующим возможность
религиозного опыта.
Но они получают жизненное значение, поскольку
становятся предметом деятельной и живой веры, надежды и любви, регулятивом
религиозной жизни.
Это сеть
религиозное декадентство, импрессионизм, который может прийтись по вкусу разве только любителям «мистического анархизма» [Направление в русском символизме, связанное с именем Г. И. Чулкова (1879–1939), книга которого «Мистический символизм» вышла в С. — Петербурге в 1906 г. со вступительной
статьей В. И. Иванова «Неприятие мира».
Вообще «настроение», «переживание», понимаемое в совершенно имманентном смысле, доминирует в
религиозной жизни Германии XIX века; достаточно назвать двух современных представителей имманентизма в религии — Трёльча и Германа [Воззрения Трёльча изложены в ряде его
статей в различных протестантских энциклопедиях и во 2‑м томе полного собрания его сочинений: Ernst Troeltsch.
«Делание заповедей»
становится путем к Богу, а вместе и возможностью
религиозного преткновения для человека, ибо, по слову ап. Павла, от закона или заповеди рождается грех, а вне закона греха не существует [«Неужели от закона грех?
Так называемая терпимость может быть добродетелью, и
становится даже высшею добродетелью, чем нетерпимость, лишь тогда, когда она питается не индифферентным «плюрализмом», т. е. неверием, но когда она синтетически (или, если угодно, «диалектически») вмещает в себе относительные и ограниченные полуистины и снисходит к ним с высоты своего величия, однако отнюдь не приравниваясь к ним, не сводя себя на положение одной из многих возможностей в «многообразии
религиозного опыта».
«Не мерою дает Бог духа» [Ин. 3:34.], и, когда огненные языки возгораются над головами, при каких бы внешних обстоятельствах они ни возгорелись, является достоверным, что
религиозное сознание
становится при этом вселенским, кафоличным.
Если божественный мир действительно открывается
религиозному сознанию и трансцендентное
становится ему имманентно [Ср. Шеллинг: Gott ist nicht, wie viele sich vorstellen, das Transzendente, er ist das Immanente, d.
Однако эта противоречивость
становится совершенно естественной, если понять кантовское учение в его надлежащем смысле — не как философему, но как миф или
религиозное постижение, ибо в противоречивом с точки зрения спекулятивной философии определении трансцендентно-имманентного, Ding an sich, именно и выражается самое существо
религиозного переживания.
В таком случае человеческая история, не переставая быть историей, в то же время мифологизируется, ибо постигается не только в эмпирическом, временном выражении своем, но и ноуменальном, сверхвременном существе; так наз. священная история, т. е. история избранного народа Божия, и есть такая мифологизированная история: события жизни еврейского народа раскрываются здесь в своем
религиозном значении, история, не переставая быть историей,
становится мифом.
В богослужебном ритуале, естественно возникающем в каждой религии, символически переживается содержание мифа, догмат
становится не формулой, но живым
религиозным символом.
Итак, только при полной искренности, достижимой лишь при полной свободе, и
становится возможной
религиозная философия.
Религиозная метафизика есть,
стало быть, метафизическая часть
религиозного мировоззрения и должна, согласно вышеуказанному, совпадать с метафизическою частью теоретического мировоззрения, хотя и приобретается иным путем; согласие их должно быть тем точнее, чем важнее для
религиозного сознания именно метафизическая часть мировоззрения, чем менее содержит она религиозно-индифферентных пунктов» (Hartmann.
Только истина освобождает, и разум, постигший свою природу, свой естественный догматизм,
становится способен понять и оценить надлежащим образом и свою свободу Поэтому критический догматизм
религиозной философии есть, точнее может и должен быть самою свободною и самою критической, философией.
Объект религии, Бог, есть нечто, с одной стороны, совершенно трансцендентное, иноприродное, внешнее миру и человеку, но, с другой, он открывается
религиозному сознанию, его касается, внутрь его входит,
становится его имманентным содержанием.
Можно различить три пути
религиозного сознания: богопознание more geometrico или analytico, more naturali или mystico и more historico или cmpirico [Геометрическое или аналитическое, натуральное (естественное) или мистическое и историческое или эмпирическое (опытное) (лат.).], — отвлеченное мышление, мистическое самоуглубление и
религиозное откровение, причем первые два пути получают надлежащее значение только в связи с третьим, но
становятся ложны, как только утверждаются в своей обособленности.
Религиозная ложь оккультизма, поскольку он
становится суррогатом религии, состоит в молчаливом и коварном умысле через усмотрение софийности мира и его божественности отгородиться от Бога и
религиозного, молитвенного пути к Нему.
При недолжном, неправом к ним отношении силы души мира
становятся чарами природы, орудием для колдовства, отсюда при магическом отношении к природе получается уклон в сторону
религиозных извращений.].
Здесь величайшая духовная трудность нашего времени: с одной стороны, явно пришла пора для восприятия природы более духовного, нежели оно свойственно было новому времени с его «естествознанием», потребность «оккультного» постижения в широком смысле слова
становится все глубже и шире, но вместе с тем и
религиозная опасность этого пути, приводящего к измене Христу и к лжехристианству, к погружению в язычество и природную магию, чрезвычайно велика.
Разумеется, для человечества, насколько оно живет в плоскости ума, а следовательно, до известной степени обречено на науку и философию, должна иметь силу этика ума, существует обязанность логической честности, борьбы с умственной ленью, добросовестного преодоления преодолимых трудностей, но религиозно перед человеком ставится еще высшая задача — подняться над умом,
стать выше ума, и именно этот путь указуют люди христианского,
религиозного подвига [На основании сказанного определяется и наш ответ на вопрос о «преображении разума», поставленный кн.
Он проникает здесь в самую глубину,
становится основой
религиозного познания.
Завороженный ими, он терял способность отличать экстаз природный от
религиозного, оргиазм от вдохновения, и тогда
становился «язычником» в дурном смысле слова.
При свете христианской веры могут получать справедливую оценку те истины, которые наличествуют в догматических учениях нехристианских религий, и те черты подлинного благочестия, которые присущи их культу. Но и для такого признания совсем не нужно стремиться во что бы то ни
стало устроить какой-то
религиозный волапюк или установить междурелигиозное эсперанто.
Последний затемняет
религиозное сознание не только уединенных мыслителей, но и народных масс, мистически оторванных от земли: таковы социалисты, ставшие жертвою неистовой и слепой лжеэсхатологии, по исступленности своей напоминающей мессианические чаяния еврейства в христианскую эру [О соотношении социализма, эсхатологии и хилиазма см. в
статье Булгакова «Апокалиптика и социализм» (Два града. М., 1911.
Она имеет бесконечную глубину, свойственную
религиозному символу, а ее словесная плоть, сохраняя свой собственный характер,
становится вместе с тем и священным иероглифом, прозрачным лишь для просветленного ока.
Но, разумеется, молитвенно вдохновляемое
религиозное искусство имеет наибольшие потенции
стать той искрой, из которой загорится мировое пламя, и воссияет на земле первый луч Фаворского света.
Носители прежней власти, теряя веру в церковную для нее опору и живое чувство
религиозной связи с подданными, все больше
становились представителями вполне светского абсолютизма, борющегося с подданными за свою власть под предлогом защиты своих священных прав: священная империя, накануне своего падения, вырождается в полицейское государство, пораженное страхом за свое существование.
Для того чтобы могло явиться новое откровение о власти, нужно, чтобы пред
религиозным сознанием во всей остроте
стала ее загадка.
Неточные совпадения
Теперь Алексей Александрович намерен был требовать: во-первых, чтобы составлена была новая комиссия, которой поручено бы было исследовать на месте состояние инородцев; во-вторых, если окажется, что положение инородцев действительно таково, каким оно является из имеющихся в руках комитета официальных данных, то чтобы была назначена еще другая новая ученая комиссия для исследования причин этого безотрадного положения инородцев с точек зрения: а) политической, б) административной, в) экономической, г) этнографической, д) материальной и е)
религиозной; в-третьих, чтобы были затребованы от враждебного министерства сведения о тех мерах, которые были в последнее десятилетие приняты этим министерством для предотвращения тех невыгодных условий, в которых ныне находятся инородцы, и в-четвертых, наконец, чтобы было потребовано от министерства объяснение о том, почему оно, как видно из доставленных в комитет сведений за №№ 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года и 7 июня 1864, действовало прямо противоположно смыслу коренного и органического закона, т…, ст. 18, и примечание в
статье 36.
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро
религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского,
становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и в особенности после того как он поторопился намекнуть ему на свое
религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «не то», и ему
стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
Таким образом (то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для
религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и
стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
Отец мой вышел из комнаты и через минуту возвратился; он принес маленький образ, надел мне на шею и сказал, что им благословил его отец, умирая. Я был тронут, этот
религиозный подарок показал мне меру страха и потрясения в душе старика. Я
стал на колени, когда он надевал его; он поднял меня, обнял и благословил.