Неточные совпадения
Греческому умозрению, которое в этом отношении идет параллельно с откровениями греческого
искусства, как самая бесспорная истина о мире, открылось, что в основе явлений лежит мир запредельных
идей — сущностей.
Вся философия, так же как и
искусство эллинов, есть умное видение этих
идей или же искание этого видения, она воспламенена подлинной любовью к Софии — недаром сама она наименовала себя φιλο-σοφία [Букв.: «любомудрие», «любовь к мудрости» (греч.).].
В красоте природы, как в созданиях
искусства, ощущается частичное или предварительное преображение мира, явление его в Софии, и красота эта своим эросом поднимает человека в мир вечных образов
идей, трепетные кони возносят верного возницу к животворящему солнцу, по незабвенному образу платоновского «Федра».
Это же самое осуществляется и
искусством, просветляющим материю
идеей.
Возрождение религиозного
искусства, если оно и последует, само по себе отнюдь еще не является ответом на эти запросы, потому что и оно остается еще в пределах
искусства, между тем
идея софиургии выводит за его пределы.
Если рассматривать ее
идею как творческую мечту, идеальную проекцию, она символически выражает недосягаемое в
искусстве софиургийное устремление (и так истолковала ее нежданная смерть).
Если же видеть здесь «проект» чуда, совершаемого
искусством, причем самому художнику усвояется роль теурга или мага, тогда приходится видеть здесь типичный подмен софиургийной задачи эстетическим магизмом, причем соблазн лжемессианизма ведет к человекобожию и люциферизму (не без явного влияния теософических
идей).].
В таких людях, как граф Соллогуб, надо различать две половины: личность известного нравственного склада, продукт барски-дилетантской среды с разными «провинностями и шалушками» и человека, преданного
идее искусства и вообще, и в области литературного творчества.
Это рабочий, сознающий свои силы, даже самоуверенный, но не заносчивый, высчитывающий свои выгоды, но в то же время преданный
идее искусства.
Неточные совпадения
Молодые художники отказывались от традиционного академизма, требовавшего подражания классическим образцам, главным образом итальянского
искусства, и выступали за создание русского самобытного
искусства, проникнутого передовыми, демократическими
идеями.
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в
искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие
идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума истории, потому что он становится все более враждебен людям, эксплуатирующим чужой труд.
Что
искусство, что самая слава перед этими сладкими бурями! Что все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь, где бродят одни
идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда силы, без огня, без трепета нерв? Это головные страсти — игра холодных самолюбий,
идеи без красоты, без палящих наслаждений, без мук… часто не свои, а вычитанные, скопированные!
Но соборность тут очень отличалась от соборности Хомякова, она скорее была связана с
идеями Р. Вагнера о всенародной коллективной культуре и о религиозном возрождении через
искусство.
Но это произошло лишь в части интеллигенции, большая часть ее продолжала жить старыми материалистическими и позитивистическими
идеями, враждебными религии, мистике, метафизике, эстетике и новым течениям в
искусстве, и такую установку считали обязательной для всех, кто участвует в освободительном движении и борется за социальную правду.