Неточные совпадения
Загорецкий
являлся у Шуйского высокохудожественной фигурой, без
той несколько водевильной игривости, какую придавал ей П.А. Каратыгин в Петербурге. До сих пор, по прошествии с лишком полвека, движется предо мною эта суховатая фигура в золотых очках и старомодной прическе, с особой походочкой, с гримировкой плутоватого москвича 20-х годов, вплоть до малейших деталей, обдуманных артистом, например
того, что у Загорецкого нет собственного лакея, и он отдает свою шинель швейцару и одевается в сторонке.
Созывали нас на первом курсе слушать сочинения, которые писались на разные
темы под руководством адъюнкта словесности, добродушнейшего слависта Ровинского. Эти обязательные упражнения как-то не привились. Во мне, считавшемся в гимназии „сочинителем“, эти литературные сборища не вызвали особенного интереса. У меня не
явилось ни малейшей охоты что-нибудь написать самому или обратиться за советом к Ровинскому.
По-своему я (как и герой романа Телепнев) был прав. Я ожидал совсем не
того и, без всякого сомнения, видел, что казанский третьекурсник представлял собою нечто другое, хотя и
явился из варварских, полутатарских стран.
К современным"злобам дня"он был равнодушен так же, как и его приятели, бурсаки"Рутении". Но случилось так, что именно наше литературное возрождение во второй половине 50-х годов подало повод к
тому, что у нас
явилась новая потребность еще чаще видеться и работать вместе.
В маленьком кабинете графини (в Карлове) я читал ей в последнюю мою зиму и статьи, и беллетристику, в
том числе и свои вещи. Тогда же я посвятил ей пьесу"Мать", которая
явилась в печати под псевдонимом.
Я
явился к нему, предупрежденный, как сейчас сказал, о его желании иметь меня в числе своих сотрудников. Жил он и принимал как редактор в одном из переулков Стремянной, чуть ли не в
том же доме, где и Дружинин, к которому я
являлся еще студентом. Помню, что квартира П. И. была в верхнем этаже.
И в
той же «Искре»
явился карикатурный рисунок, где Вейнберга в одежде кающегося грешника ведет на веревке Михайлов.
В первый раз я с ним говорил у Я.П.Полонского, когда
являлся к
тому, еще дерптским студентом, автором первой моей комедии"Фразеры". Когда я сказал ему у Полонского, что видал его когда-то в Нижнем,
то Я.П. спросил с юмором...
Я ехал с ней на пароходе по Волге и был заинтересован ее видом, туалетом и манерой держать себя. Эта дама как нельзя больше подходила к
той фигуре эмансипированной чтицы, какая
явилась в злополучном фельетоне Камня Виногорова, хотя, кажется, П.И. никогда и нигде не видал ее в лицо.
В зиму 1860–1861 года дружининские"журфиксы", сколько помню, уже прекратились. Когда я к нему
явился — кажется, за письмом в редакцию"Русского вестника", куда повез одну из своих пьес, — он вел уже очень тихую и уединенную жизнь холостяка, жившего с матерью, кажется, все в
той же квартире, где происходили и ужины.
Ни"Однодворца", ни"Ребенка"Нордштрем не запрещал безусловно, но придерживал и кончил
тем, что в конце лета 1861 года я должен был переделать"Однодворца", так что комедия (против печатного экземпляра)
явилась в значительно измененном виде.
Только что сошел в преждевременную могилу А.Е.Мартынов, и заменить его было слишком трудно: такие дарования родятся один — два на целое столетие. Смерть его была
тем прискорбнее, что он только что со второй половины 50-х годов стал во весь рост и создал несколько сильных, уже драматических лиц в пьесах Чернышева, в драме По-техина «Чужое добро впрок не идет» и, наконец,
явился Тихоном Кабановым в «Грозе».
Самой интересной для меня силой труппы
явился в
тот сезон только что приглашенный из провинции на бытовое амплуа в комедии и драме Павел Васильев, меньшой брат Сергея — московского.
Поддерживал я знакомство и с Васильевским островом. В университет я редко заглядывал, потому что никто меня из профессоров особенно не привлекал: а время у меня было и без
того нарасхват.
Явился я к декану, Горлову, попросить указаний для моего экзамена, и его маленькая, курьезная фигурка в халате оставила во мне скорее комическое впечатление.
К правой стороне — целых три экзаменатора: Горлов (политическая экономия и статистика) не
явился, и за него экзаменовал один из
тех, кто сидел на этой стороне аудитории.
Спасович тогда заболел к началу наших испытаний и
явился позднее. Дело было вечером. С подвязанной щекой от сильнейшего флюса, хмурый и взъерошенный, он сидел один, без ассистента, за столом, кажется, в
той самой аудитории, где он зимой был председателем студенческого суда присяжных.
Когда я
явился к Писемскому,
то он с юмором спросил меня (уже по напечатании пьесы в"Библиотеке для чтения...
Щепкин по своему культурному складу принадлежал к
той эпохе в художественно-литературной жизни Москвы, когда связь актера с интеллигенцией — какая была у него —
являлась редким фактом.
Задача сложная. Можно было очень легко не угодить
тем кружкам, где народившийся тогда"нигилизм"
являлся уже вроде мундира.
Полемика тогдашних журналов, если на нее посмотреть"ретроспективно",
явилась симптомом
того, что после акта 19 февраля на очереди не стояло что-нибудь такое же крупное, как падение рабовладельчества.
То, что
явилось в моем романе"Китай-город"(к 80-м годам), было как раз результатом наблюдений над новым купеческим миром. Центральный тип смехотворного"Кита Китыча"уже сошел со сцены. Надо было совсем иначе относиться к московской буржуазии. А автор"Свои люди — сочтемся!"не желал изменять своему основному типу обличительного комика, трактовавшего все еще по-старому своих купцов.
В
те зимы, о которых я заговорил здесь, его"Юдифь"
явилась — после"Русалки"Даргомыжского — первой большой оперой, написанной музыкантом новой формации.
Не могу сказать, чтобы меня не замечали и не давали мне ходу. Но заниматься мною особенно было некому, и у меня в характере нашлось слишком много если не гордости или чрезмерного самолюбия,
то просто чувства меры и такта, чтобы
являться как бы"клиентом"какой-нибудь знаменитости, добиваться ее покровительства или читать ей свои вещи, чтобы получать от нее выгодные для себя советы и замечания.
Замысел романа"В путь-дорогу"
явился как бы непроизвольным желанием молодого писателя произвести себе"самоиспытание", перед
тем как всецело отдать себя своему"призванию".
Если взять еще образ: мое редакционное издательство
явилось пробным камнем для всего
того, что во мне, как человеке, писателе, сыне своей земли, значилось более ценного и устойчивого.
Жизнь редактора совсем не тяготила меня до
тех дней, когда начались денежные затруднения и
явилось ожидание неизбежного краха.
Такая репутация очень скоро распространилась между тогдашней пишущей братией, и на мои редакционные среды стало
являться много народа. И никто не уходил безрезультатно, если в
том, что он приносил, было что-нибудь стоящее, живое, талантливое.
У меня есть повесть"Поддели", написанная мною в Петербурге в 1871 году. Там
является эпизодическое лицо одного московского холостяка. Наши общие знакомые находили, что в нем схвачены были характерные черты душевного склада Берга, в
том числе и его культ женского пола.
У себя дома он всегда очень радушно принимал, любил разговор на тогдашние злобы дня, но революционером он себя тогда не выказывал ни в чем. Все это
явилось позднее. Даже и в мыслительном смысле он не считался очень радикальным. В нем еще чувствовалась гегельянская закваска. Воинствующей публицистикой он в
те годы не занимался и к редакции"Современника"близок не был.
Степень его тогдашнего политического радикализма трудно было разглядеть; но он, без сомнения, был далек от
той народнической концепции агронома, какая
явилась у него в деревне.
Щапов сохранял тон и внешность человека, прикосновенного к духовному сословию; дух тогдашних политических и общественных протестов захватил его всецело. В его лице по
тому времени
явился один из самых первых просвещенных врагов бесправия и гнета. Если он увлекался в своих оценках значения раскола и некоторых черт древнеземского уклада,
то самые эти увлечения были симпатичны и в
то время совсем не банальны.
Газетная пресса в
те годы стала уже играть некоторую роль.
Явился такой газетный публицист, как Катков; а в Петербурге"Санкт-Петербургские ведомости", теснимые цензурой, все-таки выдерживали свое либеральное обличье.
Ее взяла в 1864 году Ек. Васильева для своего бенефиса. Пьеса имела средний успех. Труппа была
та же, что и в дни постановки"Однодворца", с присоединением первого сюжета на любовников — актера Вильде, из любителей, которого я знал еще по Нижнему, куда он
явился из Петербурга франтоватым чиновником и женился на одной из дочерей местного барина — меломана Улыбышева.
Кто не был так издерган за целый год издательского существования, как я,
тот не поймет, чем
явилась для меня хотя бы краткая поездка за границу, где я мог прийти в себя, одуматься, осмотреться, восстановить свои силы. А я-за вычетом первого возвращения в мае 1866 года (которое длилось с полгода) — провел «в чужих краях» более пяти лет, с сентября 1865 по январь 1871 года.
Но это одно не
явилось бы достаточной причиной
того, что я не искал знакомства с Герценом,"не представлялся"ему, даже не просил Вырубова свести нас у себя.
Мне не хотелось
являться только"на поклон"к знаменитости, так, как это делали до
того десятки русских.
Не нужно забывать и
того, что на таких театрах, как"Porte St.Martin"и"Ambigu", развился и исторический театр с эпохи В.Гюго и А.Дюма-отца. Все эти исторические представления — конечно, невысокого образца в художественном смысле; но они давали бойкие и яркие картины крупнейших моментов новой французской истории. В скольких пьесах Дюма-отца и его сверстников (вплоть до конца 60-х годов) великая революция
являлась главной всепоглощающей
темой.
Другой обломок
той же романтической полосы театра, но в более литературном репертуаре, Лаферрьер, еще поражал своей изумительной моложавостью,
явившись для прощальных своих спектаклей в роли дюмасовского"Антони", молодого героя, которую он создал за тридцать лет перед
тем. Напомню, что этот Лаферрьер играл у нас на Михайловском театре в николаевское время.
В день открытия публику, имевшую сезонные билеты, не пускали всюду, а только туда, где пройдет процессия,
то есть ей предоставлялось ждать на проходах, за веревками, которыми эти проходы были оцеплены. Зато
тем, кто
явился пораньше и стал тотчас за веревки, можно было хорошо рассмотреть императорскую чету.
В Лондоне испытал я впервые чувство великой опасности быть брошену как в море
тому, кто не может произнесть ни одного слова по-английски. Теперь еще больше народу, маракующего крошечку по-французски или по-немецки, но тогда,
то есть сорок один год назад, только особенная удача могла вывести из критического, безвыходного положения всякого, кто
являлся в Лондон, не позаботившись даже заучить несколько фраз из диалогов.
Я шел по Regent-Street в обществе А.И.Бенни и Роль-стона и не знаю, какая внезапная ассоциация идей привела меня к такому же внезапному выводу о полной моральной несостоятельности наших светских женщин. Но это
явилось мне не в виде сентенции, а в образе молодой женщины из
того «круга», к которому я достаточно присмотрелся в Петербурге в сезоны 1861–1865 годов.
Цензура пропустила все части романа, но когда он
явился отдельной книгой (это были оттиски из журнала же),
то цензурное ведомство задним числам возмутилось, и началось дело об уничтожении этой зловредной книжки, доходило до Комитета министров, и роман спасен был в заседании Совета под председательством Александра II, который согласился с меньшинством, бывшим за роман.
Одной из самых ярких фигур публицистической литературы
тех годов
являлся, бесспорно, Луи Вейльо — сторонник церковно-монархического легитимизма.
Быстрый успех в Лондоне лет пятнадцать перед
тем он имел сразу,
явившись Гамлетом в такой гримировке и в таком костюме, каких никто еще не пускал в ход на лондонских сценах.
Не помню, чтобы в
том, что он говорил тогда о России и русской журналистике, слышались очень злобные, личные ноты или прорывались резкие выражения. Нет, этого не было! Но чувствовалось все-таки, что у него есть счетыи с публикой, и с критикой, и с некоторыми собратами, например, с Достоевским, который как раз после «Дыма»
явился к нему с гневными речами и потом печатно «отделал» его.
Но этому завтраку не суждено было состояться. Я получил от него записку о
том, что его кухарка"внезапно"заболела. Это мне напомнило впоследствии
то, что его приятель П.В.Анненков рассказывал про Тургенева из его петербургской молодой жизни. Я не хотел его тогда ни в чем подозревать и готов был принять болезнь кухарки за чистую монету; но больше уже не счел удобным
являться на виллу.
Из съездов, бывших в последние годы Второй империи, самым содержательным и вещим для меня был конгресс недавно перед
тем созданного по инициативе Карла Маркса Международного общества рабочих. Сам Маркс на него не
явился — уже не знаю почему. Может быть, место действия — Брюссель — он тогда не считал вполне для себя безопасным.
За границей я написал для"Дела"повесть"По-американски", которая
явилась по счету первой моей повестью, как раньше, в 1866 году, «Фараончики», написанные в конце
того года в Москве, были моим первым рассказом.
Меня не смутило и
то, что я отправляюсь на такой юг летом и рискую попасть на большие жары и оставаться в Мадриде в духоте городской жизни. Но молодость брала свое. Не смущало меня и
то, что я не имел никаких добавочных средств для этой поездки. И тут Наке
явился «мужем совета». Выхлопотывая себе даровой проезд, он и мне выправил безденежный билет до Мадрида. Сам он уехал раньше меня за несколько дней. А меня что-то тогда задержало.
Я должен здесь по необходимости повторяться. О встрече с Герценом, нашем сближении, его жизни в Париже, кончине и похоронах — я уже говорил в печати. Но пускай
то, что стоит здесь,
является как бы экстрактом пережитого в общении с автором"Былого и дум"и"С
того берега".