Неточные совпадения
Думаю, что главное русло
русской культурной жизни, когда время подошло к 60-м годам, было полно молодыми женщинами или зрелыми девушками этого именно этическо-социального типа. История показала, что они, как сестры, жены и потом матери двух поколений, не помешали
русскому обществу
идти вперед.
О Дерпте, тамошних профессорах и студентской жизни мы знали немного. Кое-какие случайные рассказы и то, что осталось в памяти из повести графа Соллогуба „Аптекарша“. Смутно мы знали, что там совсем другие порядки, что существуют корпорации, что ученье
идет не так, как в Казани и других
русских университетских городах. Но и только.
Из моих товарищей по нижегородской гимназии я нашел здесь Г-ва, моего одноклассника. В гимназии он
шел далеко не из первых, а в Петербурге из него вышел дельный студент-юрист, работавший уже по истории
русского права, погруженный в разбирание актов XVI и XVII веков.
От Уварова
пошли и другие
русские знакомства в той дворянской светской полосе, какая сложилась в Дерпте в последние мои зимы.
В прямой связи с тем, что исходило от
русских и
шло из России, находились и мои поездки на вакации, сначала на все летние, а раза два-три и на зимние.
И что замечательно: его светская жизнь, быстрая
слава как автора"Кречинского", все его дальнейшие житейские передряги и долгая полоса хозяйничанья во Франции и у себя, в
русском имении, не остудили в нем страсти к"филозофии".
За два с лишком года, как я писал роман, он давал мне повод и возможность оценить всю свою житейскую и учебную выучку, видеть, куда я сам
шел и непроизвольно и вполне сознательно. И вместе с этим передо мною самим развертывалась картина
русской культурной жизни с эпохи"николаевщины"до новой эры.
В"Библиотеку"он явился после своей первой поездки за границу и много рассказывал про Париж, порядки Второй империи и тогдашний полицейский режим. Дальше заметок и небольших статей он у нас не
пошел и, по тогдашнему настроению, в очень либеральном тоне. Мне он тогда казался более стоящим интереса, и по истории
русской словесности у него были уже порядочные познания. Он был уже автором этюда о Веневитинове.
Сезон в Москве
шел бойко. Но к Новому году меня сильно потянуло опять в Париж. Я снесся с редакторами двух газет в Москве и Петербурге и заручился работой корреспондента. А газетам это было нужно. К апрелю 1867 года открывалась Всемирная выставка, по счету вторая. И в конце
русского декабря, в сильный мороз, я уже двигался к Эйдкунену и в начале иностранного января уже поселился на самом бульваре St. Michel, рассчитывая пожить в Париже возможно дольше.
Общий наш разговор у Луи Блана
шел по-французски. Морлей объяснялся на этом языке свободно. После завтрака мы
пошли гулять по набережной, и вот тут Морлей стал меня расспрашивать о том
русском движении, которое получило уже и в Европе кличку"нигилизма".
Его европеизм, его западничество проявлялись в этой баденской обстановке гораздо ярче и как бы бесповоротнее. Трудно было бы и представить себе, что он с душевной отрадой вернется когда-либо в свое Спасское-Лутовиново, а, напротив, казалось, что этот благообразный
русский джентльмен, уже"повитый"
славой (хотя и в временных"контрах"с
русской критикой и публикой), кончит"дни живота своего", как те
русские баре, которые тогда начали строить себе виллы, чтобы в Бадене и доживать свой век.
А потом
пошли года, когда он постоянно разрывался между своими
русскими писательскими связями и тем, что его влекло в чужие края.
В славянофилах я никогда не состоял. Не увлекался никогда и идеей панславизма, но охотно
пошел на приглашение студентов общества галицийских
русских"Основа" — иметь у них беседы о
русской литературе.
В самом начале театрального сезона 1869–1870 года в"Водевиле"дебютировала молодая артистка, по газетным слухам —
русская, если не грузинская княжна, готовившая себя к сцене в Париже. Она взяла себе псевдоним"Дельнор". Я с ней нигде перед тем не встречался, и перед тем, как
идти смотреть ее в новой пьесе"Дагмар", я был скорее неприязненно настроен против этой
русской барышни и ее решимости выступить сразу в новой пьесе и в заглавной роли в одном из лучших жанровых театров Парижа.
Для тогдашнего своего возраста (ему
шел 58-й год) он смотрел еще моложаво, хотя лицо, по своему окрашиванью и морщинам, не могло уже назваться молодым. Рост пониже среднего, некоторая полнота, без тучности, широкий склад, голова немного откинутая назад, седеющие недлинные волосы (раньше он отпускал их длиннее), бородка. Одет был в черное, без всякой особой элегантности, но как
русский барин-интеллигент.
Русский гнет после восстания 1862–1863 годов чувствовался и на улицах, где вам на каждом шагу попадался солдат, казак, офицер, чиновник с кокардой, но Варшава оставалась чисто польским городом, жила бойко и даже весело, проявляла все тот же живучий темперамент, и весь край в лице интеллигенции начал усиленно развивать свои производительные силы, ударившись вместо революционного движения в движение общекультурное, что
шло все в гору до настоящего момента.
Александр Иванович был первый эмигрант (и притом с такой
славой и обаянием на тогдашнюю передовую Россию), которому довелось испытать неприязненные нападки от молодых
русских, бежавших за границу после выстрела Каракозова.
Опять — несколько шагов назад, но тот эмигрант, о котором сейчас
пойдет речь, соединяет в своем лице несколько полос моей жизни и столько же периодов
русского литературного и общественного движения. Он так и умер эмигрантом, хотя никогда не был ни опасным бунтарем, ни вожаком партии, ни ярым проповедником «разрывных» идей или издателем журнала с громкой репутацией.
Неточные совпадения
Краса и гордость
русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними в
славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство
русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. // Свои индейки жирные, // Свои наливки сочные, // Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!
— Ну полно, Саша, не сердись! — сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. — Ты была виновата. Я был виноват. Я всё устрою. — И, помирившись с женой, он надел оливковое с бархатным воротничком пальто и шляпу и
пошел в студию. Удавшаяся фигура уже была забыта им. Теперь его радовало и волновало посещение его студии этими важными
Русскими, приехавшими в коляске.
На другой день по своем приезде князь в своем длинном пальто, со своими
русскими морщинами и одутловатыми щеками, подпертыми крахмаленными воротничками, в самом веселом расположении духа
пошел с дочерью на воды.
Потом
пошли осматривать водяную мельницу, где недоставало порхлицы, в которую утверждается верхний камень, быстро вращающийся на веретене, — «порхающий», по чудному выражению
русского мужика.
Недуг, которого причину // Давно бы отыскать пора, // Подобный английскому сплину, // Короче:
русская хандра // Им овладела понемногу; // Он застрелиться,
слава Богу, // Попробовать не захотел, // Но к жизни вовсе охладел. // Как Child-Harold, угрюмый, томный // В гостиных появлялся он; // Ни сплетни света, ни бостон, // Ни милый взгляд, ни вздох нескромный, // Ничто не трогало его, // Не замечал он ничего.