Не знаю, выдавались ли такие же эпохи в дальнейших судьбах
русской колонии с таким оживлением, и светским, и литературно-художественным. Вряд ли. Что-то я не слыхал этого потом от дерптских русских — бывших студентов и не студентов, с какими встречался до последнего времени.
Он только что тогда пожил в Париже (хотя по-французски, кажется, не говорил), где изучал тамошнюю
русскую колонию, бывшую уже довольно значительной, после того как дешевые паспорта и выкупные свидетельства позволили очень многим"вояжировать"; да и курс наш стоял тогда прекрасный.
За границей я стал встречаться с ним опять в Швейцарии, где он поселился в Женеве и скоро сделался как бы"старостой"тогдашней
русской колонии; был уже женат на очень милой женщине, которая ухаживала за ним, как самая нежная нянька.
Первого из них я уже не застал в Ницце (где я прожил несколько зимних сезонов с конца 80-х годов); там он приобрел себе имя как практикующий врач и был очень популярен в
русской колонии. Он когда-то бежал из России после польского восстания, где превратился из артиллерийского офицера русской службы в польского"довудца"; ушел, стало быть, от смертной казни.
Таков был прошлого осенью состав
русской колонии в одном из maison meublees, в окрестностях place de la Madeleine. Впоследствии оказалось, что le prince de Blingloff — петербургский адвокат Болиголова; la princesse de Blingloff — Марья Петровна от Пяти Углов; m-r Blagouine — Краснохолмский купец Блохин, торгующий яичным товаром; m-r Stroumsisloff — старший учитель латинского языка навозненской гимназии Старосмыслов, бежавший в Париж от лица помпадура Пафнутьева.
Неточные совпадения
Он, конечно, пришел познакомиться с
русскими, редкими гостями здесь, как и тот майор, адъютант губернатора, которого привел сегодня утром доктор Ведерхед…» — «Проводник ваш по
колонии, — сказал Вандик, — меня нанял ваш банкир, с двумя экипажами и с осьмью лошадьми.
Человек, прикрепленный к семье, делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни в свое поле, он только на нем то, что он есть; «француз, живущий в России, — говорит Прудон, —
русский, а не француз». Нет больше ни
колоний, ни заграничных факторий, живи каждый у себя…
Это хорошо, потому что, помимо всяких колонизационных соображений, близость детей оказывает ссыльным нравственную поддержку и живее, чем что-либо другое, напоминает им родную
русскую деревню; к тому же заботы о детях спасают ссыльных женщин от праздности; это и худо, потому что непроизводительные возрасты, требуя от населения затрат и сами не давая ничего, осложняют экономические затруднения; они усиливают нужду, и в этом отношении
колония поставлена даже в более неблагодарные условия, чем
русская деревня: сахалинские дети, ставши подростками или взрослыми, уезжают на материк и, таким образом, затраты, понесенные
колонией, не возвращаются.
Они, пока живут в тюрьмах или казармах, смотрят на
колонию лишь с точки зрения потребностей; их визиты в
колонию играют роль вредного внешнего влияния, понижающего рождаемость и повышающего болезненность, и притом случайного, которое может быть больше или меньше, смотря по тому, на каком расстоянии от селения находится тюрьма или казарма; это то же, что в жизни
русской деревни золоторотцы, работающие по соседству на железной дороге.
В своем предуведомлении Шишков высказывает мнение, ни на чем не основанное, будто
русские в прошедшем столетии хотели завладеть островом и будто основали там
колонию.]