Неточные совпадения
Русский народ в массе своей ленив в религиозном восхождении, его религиозность равнинная, а не горная; коллективное смирение дается ему легче, чем религиозный закал личности, чем жертва теплом и уютом
национальной стихийной
жизни.
Русская народная
жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в то же время столь характерно
национальной, все, все дает нам право утверждать тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы.
Истинный русский мессианизм предполагает освобождение религиозной
жизни,
жизни духа от исключительной закрепощенности у начал
национальных и государственных, от всякой прикованности к материальному быту.
То же противоречие, которое мы видим в
национальном гении Достоевского, видим мы и в русской народной
жизни, в которой всегда видны два образа.
Этот первородный испуг мешает мужественно творить
жизнь, овладеть своей землей и
национальной стихией.
Вынужденное всемирной историей обращение к интересам международным, к историческим судьбам народов и их взаимоотношениям обращает также и внутрь
жизни каждого народа, повышает и укрепляет
национальное самочувствие и самосознание.
Народная
жизнь есть
национальная, общерусская
жизнь,
жизнь всей русской земли и всех русских людей, взятых не в поверхностном, а глубинном пласте.
К космической, вселенской
жизни человек приобщается через
жизнь всех индивидуальных иерархических ступеней, через
жизнь национальную.
Национальное единство глубже единства классов, партий и всех других преходящих исторических образований в
жизни народов.
Каждый народ борется за свою культуру и за высшую
жизнь в атмосфере
национальной круговой поруки.
Творчество
национальных культур и типов
жизни не терпит внешней, принудительной регламентации, оно не есть исполнение навязанного закона, оно свободно, в нем есть творческий произвол.
Но это — трусливый и маловерный национализм, это — неверие в силу русского духа, в несокрушимость
национальной силы, это — материализм, ставящий наше духовное бытие в рабскую зависимость от внешних материальных условий
жизни.
Все народы, все страны проходят известную стадию развития и роста, они вооружаются орудиями техники научной и социальной, в которой самой по себе нет ничего индивидуального и
национального, ибо в конце концов индивидуален и национален лишь дух
жизни.
Совершенно лишено всякого смысла противоположение общечеловеческой ориентировки
жизни ориентировке
национальной.
Интересы
жизни частной, эгоистически семейной, мещанской побеждаются интересами
жизни национальной, исторической, мировой, инстинктами славы народов и государств.
В мещанской
жизни начали погибать
национальные добродетели французского народа, их способность к героизму и к великодушию, их свободолюбие и бесстрашие перед смертью.
Эта борьба за
национальное бытие — не утилитарная борьба, она всегда есть борьба за ценность, за творческую силу, а не за элементарный факт
жизни, не за простые интересы.
И истинная
национальная политика может быть лишь творческой, а не охраняющей, созидающей лучшую
жизнь, а не кичащейся своей статической
жизнью.
Жизнь историческая,
национальная, задачи истории, борьба народов и царств, великие исторические люди — все это казалось Л. Толстому несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой
жизни.
Универсализм есть утверждение богатства в
жизни национальной.
Соблазны, срывы и искажения в высшей степени свойственны
жизни национальной, как свойственны и индивидуальной
жизни людей.
Теперь два слова об этом самом русском обществе: в нем очень сильно бродильное начало; оно само, пожалуй, не знает хорошенько, чего ему хочется, потому что вся сумма его
национальной жизни в последнее время показывает какую-то непроходимую, темную путаницу понятий и отношений; но во всей этой нелепой путанице для нас ясны две вещи: сильное брожение и подготовленное нами же сочувствие нашему делу.
Мне как русскому, впервые попадавшему в этот"край забраный", как называют еще поляки, было сразу тяжко сознавать, что я принадлежу к тому племени, которое для своего государственного могущества должно было поработить и более его культурное племя поляков. Но это порабощение было чисто внешнее, и у поляков нашел я свою
национальную жизнь, вековые традиции и навыки, общительность, выработанный разговорный язык, гораздо большую близость к западноевропейской культуре, чем у нас, даже и в среднем классе.
Неточные совпадения
— «Западный буржуа беднее русского интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи во многом превышают его эмоциональный строй, а главное — он живет сравнительно цельной духовной
жизнью». Ну, это уже какая-то поповщинка! «Свойства русского
национального духа указуют на то, что мы призваны творить в области религиозной философии». Вот те раз! Это уже — слепота. Должно быть, Бердяев придумал.
Счастливая особенность детства — непосредственность впечатлений и поток яркой
жизни, уносящий все вперед и вперед, — не позволили и мне остановиться долго на этих
национальных рефлексиях… Дни бежали своей чередой, украинский прозелитизм не удался; я перестрадал маленькую драму разорванной детской дружбы, и вопрос о моей «национальности» остался пока в том же неопределенном положении…
Проявления этой дикости нередко возмущали Райнера, но зато они никогда не приводили его в отчаяние, как английские мокассары, рассуждения немцев о
национальном превосходстве или французских буржуа о слабости существующих полицейских законов. Словом, эти натуры более отвечали пламенным симпатиям энтузиаста, и, как мы увидим, он долго всеми неправдами старался отыскивать в их широком размахе силу для водворения в
жизни тем или иным путем новых социальных положений.
Я не раз видел, и привык уже видеть, землю, устланную телами убитых на сражении; но эта улица показалась мне столь отвратительною, что я нехотя зажмурил глаза, и лишь только въехал в город, вдруг сцена переменилась: красивая площадь, кипящая народом, русские офицеры,
национальная польская гвардия, красавицы, толпы суетливых жидов, шум, крик, песни, веселые лица; одним словом везде, повсюду
жизнь и движение.
Англия одарена величайшим смыслом
жизни и деятельности, но всякое деяние ее есть частное; общечеловеческое у британца превращается в
национальное; всеобъемлющий вопрос сводится на местный.