Но, с другой стороны, христианство необычайно возвышает человека, признает его образом и подобием Божиим, признает в нем духовное начало, возвышающее его над природным и социальным миром, признает в нем духовную свободу, независимо от царства кесаря, верит, что сам Бог
стал человеком и этим возвысил человека до небес.
Неточные совпадения
Эгоцентрик обыкновенно не персоналистически определяет своё отношение к миру и
людям, он именно легко
становится на точку зрения объектной установки ценностей.
Поэтому принцип личности должен
стать принципом социальной организации, которая не будет допускать социализацию внутреннего существования
человека.
Человек должен
стать не господином, а свободным.
Но
человек становится господином другого потому, что по структуре своего сознания он
стал рабом воли к господству.
Человек лишается свободы и
становится рабом не только от физического насилия.
И
человек становится рабом средств, которые якобы дают ему силу.
К мышлению об обществе, свободном от категорий господства и рабства, неприменимы обычные социологические понятия, оно предполагает отрешенность, негативность в отношении ко всему, на чем покоится общество в царстве кесаря, т. е. в мире объективированном, где
человек становится тоже объектом.
Онтологическое прельщение, прельщение бытия
стало одним из источников рабства
человека.
При этом личность неизбежно подчинена и порабощена органическому и в конце концов космическому целому,
человек становится лишь органом и отменяются все свободы
человека, связанные с его духовной независимостью от общества и природы.
Человека цивилизации в разные эпохи преследовала мысль, что, отойдя от природы, он потерял свою целостность и первоначальную силу, он
стал раздробленным.
Но очень быстро
стал угнетать
человек человека для этой цели, и возникли отношения господства и рабства.
Культурные
люди становятся рабами литературы, рабами последних слов в искусстве.
И чем более государство стремится быть великим царством, чем более побеждает империалистическая воля, тем более государство
становится бесчеловечным, тем более отрицаются права
человека, тем более торжествует демониакальная одержимость.
Ненависть и убийство существуют лишь в мире, где
люди стали объектами, где человеческое существование объективировано.
Когда самое дурное для
человека переносится на коллективные реальности, признанные идеальными и сверхличными, то оно
становится хорошим и даже превращается в долг.
Пролетариат тоже может
стать кастой, лжеаристократией, и тогда в нем проявляются отрицательные свойства аристократической касты: самопревозношение, отрицание человеческого достоинства у
людей других классов.
Отнимите от
человека собственность, передайте собственность обществу и государству, и
человек станет рабом, утеряет всякую независимость.
Революции делаются средним
человеком и для среднего
человека, который совсем не хочет изменения структуры сознания, не хочет нового духа, не хочет
стать новым
человеком, не хочет реальной победы над рабством.
Человек не должен
стать рабом «хлеба», не должен за «хлеб» отдать свою свободу.
Не пролетарий, наследие зла и несправедливости прошлого, а целостный
человек должен
стать во весь свой рост.
Все типы любви могут
стать рабством и пленом
человека — и любовь-эрос, и любовь-жалость (например, кн.
Но субъективность может
стать замкнутостью
человека в самом себе, потерей общения с реальностями, взвинчиванием искусственной эмоциональности, рабством индивида у самого себя.
Но
человек легко
становится рабом, не замечая этого.
Человек, вместо того чтобы быть воскресителем, победителем смерти,
стал убийцей, сеятелем смерти.
Н. Федоров печалуется о смерти всякого существа и требует, чтобы
человек стал воскресителем.
«Это она говорит потому, что все более заметными
становятся люди, ограниченные идеологией русского или западного социализма, — размышлял он, не открывая глаз. — Ограниченные люди — понятнее. Она видит, что к моим словам прислушиваются уже не так внимательно, вот в чем дело».
Что касается ликейцев, то для них много пятнадцати-двадцати лет, чтоб сбросить свои халаты и переменить бамбуковые палки и веера на ружья и сабли и
стать людьми, как все. Их мало; они слабы; оторвись только от Японии, которой они теперь еще боятся, — и все быстро изменится, как изменилось на Сандвичевых островах например.
— Ах, как стыдно, ах, как стыдно! — воскликнула Грушенька, всплеснув руками, и воистину покраснела от стыда. — Господи, экой, экой
стал человек!
Неточные совпадения
— Нет, мы, по Божьей милости, // Теперь крестьяне вольные, // У нас, как у
людей. // Порядки тоже новые, // Да тут
статья особая…
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут
статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и
люди вечером // Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно быть, богатырь».
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много
люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
— Коли всем миром велено: // «Бей!» —
стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб
стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души
человека, имеющего в руках своих судьбу себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…