Неточные совпадения
Все идеи Достоевского связаны с судьбой
человека, с судьбой мира, с судьбой
Бога.
Толстой всю жизнь искал
Бога, как ищет его язычник, природный
человек, от
Бога в естестве своем далекий.
Достоевского мучит не столько тема о
Боге, сколько тема о
человеке и его судьбе, его мучит загадка человеческого духа.
Он не как язычник, не как природный
человек решает тему о
Боге, а как христианин, как духовный
человек решает тему о
человеке.
Вопрос же о
человеке — божественный вопрос, и, быть может, тайна Божья лучше раскрывается через тайну человеческую, чем через природное обращение к
Богу вне
человека.
Бог раскрывается ему в судьбе
человека.
Реально отношение
человека и
Бога,
человека и дьявола, реальны у него идеи, которыми живет
человек.
Человек возрождается, когда верит в
Бога.
В
человеке и через
человека постигается
Бог.
Он принимал
Бога,
человека и мир через все муки раздвоения и тьму.
Решить вопрос о
человеке — значит решить вопрос и о
Боге.
Бог и дьявол — реальности миропорядка, данного
человеку извне.
Бог и дьявол, небо и ад раскрываются не в глубинах человеческого духа, не в бездонности духовного опыта, а даны
человеку, обладают реальностью, подобной реальностям предметного материального мира.
Бездна разверзлась в глубине самого
человека, и там снова открылся
Бог и дьявол, небо и ад.
Там вновь откроются
человеку и
Бог и небо, а не только дьявол и ад, но не как объективный порядок, данный
человеку извне, а как встреча с последней глубиной человеческого духа, как изнутри открывающиеся реальности.
Человек только и есть, если он образ и подобие Божие, если есть
Бог.
Если нет
Бога, если он сам
бог, то нет и
человека, то погибает и его образ.
Тут дьявол с
Богом борется, и поле битвы — сердце
людей».
Человек не стал лучше, не стал ближе к
Богу, но бесконечно усложнилась его душа и обострилось его сознание.
Бытие
человека предполагает бытие
Бога.
Убийство
Бога есть убийство
человека.
На могиле двух великих идей —
Бога и
человека (христианство — религия Богочеловека и Богочеловечества), восстает образ чудовища, убивающего
Бога и
человека, образ грядущего человекобога, сверхчеловека, антихриста.
У Ницше нет ни
Бога, ни
человека, а лишь неведомый сверхчеловек.
У Достоевского есть и
Бог, и
человек.
Бог у него никогда не поглощает
человека,
человек не исчезает в
Боге,
человек остается до конца и навеки веков.
Свобода для него есть и антроподицея и теодицея в ней нужно искать и оправдания
человека и оправдания
Бога.
Но медлит
человек в этом движении ответной любви к
Богу.
Благодать, посылаемая
Богом человеку в пути, не есть насилующая благодать, она есть лишь помогающая и облегчающая благодать.
Если так свободен
человек, то не все ли дозволено, не разрешено ли какое угодно преступление во имя высших целей, вплоть до отцеубийства, не равноценен ли идеал Мадонский и идеал содомский, не должен ли
человек стремиться к тому, чтобы самому стать
богом?
Но и самый чистый
человек, отвергший
Бога и возжелавший самому стать
богом, обречен на гибель.
Тут с необычайной гениальностью обнаруживается, что свобода как своеволие и человеческое самоутверждение должна прийти к отрицанию не только
Бога, не только мира и
человека, но также и самой свободы.
Одержимость идеей всеобщего счастья, всеобщего соединения
людей без
Бога заключает в себе страшную опасность гибели
человека, истребления свободы его духа.
Свобода есть трагическая судьба
человека и мира, судьба самого
Бога, и она лежит в самом центре бытия, как первоначальная его тайна.
Если
человек есть лишь пассивный рефлекс внешней социальной среды, если он не ответственное существо, то нет
человека и нет
Бога, нет свободы, нет зла и нет добра.
Но идея
Бога есть единственная сверхчеловеческая идея, которая не истребляет
человека, не превращает
человека в простое средство и орудие.
Сын же Его — совершенный
Бог и совершенный
человек, Бого-Человек, в котором в совершенстве соединено божеское и человеческое.
Не
Богу принадлежит человеческая жизнь, и не
Богу принадлежит последний суд над
людьми.
Он сам, по своеволию и произволу своему, решает вопрос, можно ли убить хотя бы последнего из
людей во имя своей «идеи», Но решение этого вопроса принадлежит не
человеку, а
Богу.
Ему дано было познать каторгу, жить среди каторжников, и он всю жизнь свою предстательствовал за
человека перед
Богом.
В гениальной по силе прозрения утопии грядущего, рассказанной Версиловым,
люди прилепляются друг к другу и любят друг друга, потому что исчезла великая идея
Бога и бессмертия.
Есть любовь к
человеку в
Боге.
Но есть любовь к
человеку вне
Бога; она не знает вечного лика
человека, ибо он лишь в
Боге существует.
Это — безличная, коммунистическая любовь, в которой
люди прилепляются друг к другу, чтобы не так страшно было жить потерявшим веру в
Бога и в бессмертие, т. е. в Смысл жизни.
Человек прежде всего должен любить
Бога.
Любить
человека только потому и возможно, что есть
Бог, единый Отец.
Любить
человека, если нет
Бога, — значит
человека почитать за
Бога.
Так невозможной оказывается любовь к
человеку, если нет любви к
Богу.
Достоевский много раз подходил к этой теме — отрицанию
Бога во имя социального эвдемонизма, во имя человеколюбия, во имя счастья
людей в этой краткой земной жизни.
Она означает катастрофические изменения в самом первоначальном отношении
человека к
Богу, к миру и
людям.
Те, которые в своем человеческом своеволии и человеческом самоутверждении претендовали жалеть и любить
человека более, чем его жалеет и любит
Бог, которые отвергли Божий мир, возвратили билет свой
Богу и хотели сами создать лучший мир, без страданий и зла, с роковой неизбежностью приходят к царству шигалевщины.
Неточные совпадения
Осип (принимая деньги).А покорнейше благодарю, сударь. Дай
бог вам всякого здоровья! бедный
человек, помогли ему.
Столько лежит всяких дел, относительно одной чистоты, починки, поправки… словом, наиумнейший
человек пришел бы в затруднение, но, благодарение
богу, все идет благополучно.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь
бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого
человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на
бога ропщешь,
человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет
человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим
богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.