Неточные совпадения
Мне
не только
не приходилось их подбадривать, а, наоборот, приходилось останавливать из опасения,
что они надорвут свое здоровье. Несмотря на лишения, эти скромные труженики терпеливо несли тяготы походной жизни, и я ни разу
не слышал от них ни единой жалобы. Многие из них погибли в войну 1914–1917 годов, с остальными же я и по сие время нахожусь в переписке.
Надо заметить,
что тогда в Уссурийском крае
не было ни одного стекольного завода, и потому в глухих местах стекло ценилось особенно высоко.
Ширина Стеклянной пади
не везде одинакова: то она суживается до 100 м, то расширяется более
чем на 1 км.
Видно было,
что по ней давно уже
не ходили люди.
Стало ясно,
что к вечеру нам
не дойти до него, а если бы мы и дошли, то рисковали заночевать без воды, потому
что в это время года горные ключи в истоках почти совсем иссякают.
Даже в тех случаях, когда мы попадали в неприятные положения, он
не терял хорошего настроения и старался убедить меня,
что «все к лучшему в этом лучшем из миров».
С этой стороны местность была так пересечена,
что я долго
не мог сообразить, куда текут речки и к какому они принадлежат бассейну.
Продовольствия мы имели достаточно, а лошади были перегружены настолько,
что захватить с собой убитых оленей мы все равно
не могли бы.
Спустившись с дерева, я присоединился к отряду. Солнце уже стояло низко над горизонтом, и надо было торопиться разыскать воду, в которой и люди и лошади очень нуждались. Спуск с куполообразной горы был сначала пологий, но потом сделался крутым. Лошади спускались, присев на задние ноги. Вьюки лезли вперед, и, если бы при седлах
не было шлей, они съехали бы им на голову. Пришлось делать длинные зигзаги,
что при буреломе, который валялся здесь во множестве, было делом далеко
не легким.
Иногда случается,
что горы и лес имеют привлекательный и веселый вид. Так, кажется, и остался бы среди них навсегда. Иногда, наоборот, горы кажутся угрюмыми, дикими. И странное дело! Чувство это
не бывает личным, субъективным, оно всегда является общим для всех людей в отряде. Я много раз проверял себя и всегда убеждался,
что это так. То же было и теперь. В окружающей нас обстановке чувствовалась какая-то тоска, было что-то жуткое и неприятное, и это жуткое и тоскливое понималось всеми одинаково.
Потом он рассказал мне,
что ему теперь 53 года,
что у него никогда
не было дома, он вечно жил под открытым небом и только зимой устраивал себе временную юрту из корья или бересты.
Хотелось мне как-нибудь выразить ему свое сочувствие, что-нибудь для него сделать, и я
не знал,
что именно.
Дерсу остановился и сказал,
что тропа эта
не конная, а пешеходная,
что идет она по соболиным ловушкам,
что несколько дней тому назад по ней прошел один человек и
что, по всей вероятности, это был китаец.
Все было так ясно и так просто,
что я удивился, как этого раньше я
не заметил.
Повороты были так круты,
что кони
не могли повернуться и должны были делать обходы; через ручьи следы шли по бревну, и нигде тропа
не спускалась в воду; бурелом, преграждавший путь,
не был прорублен; люди шли свободно, а лошадей обводили стороной.
Все это доказывало,
что тропа
не была приспособлена для путешествий с вьюками.
Теперь я понял,
что Дерсу
не простой человек. Передо мной был следопыт, и невольно мне вспомнились герои Купера и Майн-Рида.
Для этого удивительного человека
не существовало тайн. Как ясновидящий, он знал все,
что здесь происходило. Тогда я решил быть внимательнее и попытаться самому разобраться в следах. Вскоре я увидел еще один порубленный пень. Кругом валялось множество щепок, пропитанных смолой. Я понял,
что кто-то добывал растопку. Ну, а дальше? А дальше я ничего
не мог придумать.
В местах болотистых и на каменистых россыпях они
не прыгали, а ступали осторожно, каждый раз пробуя почву ногой, прежде
чем поставить ее как следует.
Звериные шкуры, растянутые для просушки, изюбровые рога, сложенные грудой в амбаре, панты, подвешенные для просушки, мешочки с медвежьей желчью [Употребляется китайцами как лекарство от трахомы.], оленьи выпоротки [Плоды стельных маток идут на изготовление лекарств.], рысьи, куньи, собольи и беличьи меха и инструменты для ловушек — все это указывало на то,
что местные китайцы занимаются
не столько земледелием, сколько охотой и звероловством.
Я взглянул в указанном направлении и увидел какое-то темное пятно. Я думал,
что это тень от облака, и высказал Дерсу свое предположение. Он засмеялся и указал на небо. Я посмотрел вверх. Небо было совершенно безоблачным: на беспредельной его синеве
не было ни одного облачка. Через несколько минут пятно изменило свою форму и немного передвинулось в сторону.
Беда неразумному охотнику, который без мер предосторожности вздумает пойти по подранку. В этих случаях кабан ложится на свой след, головой навстречу преследователю. Завидев человека, он с такой стремительностью бросается на него,
что последний нередко
не успевает даже приставить приклад ружья к плечу и выстрелить.
Из впечатлений целого дня, из множества разнородных явлений и тысячи предметов, которые всюду попадаются на глаза, что-нибудь одно, часто даже
не главное, а случайное, второстепенное, запоминается сильнее,
чем все остальное!
Некоторые места, где у меня
не было никаких приключений, я помню гораздо лучше,
чем те, где что-нибудь случилось.
Утром я проснулся позже других. Первое,
что мне бросилось в глаза, — отсутствие солнца. Все небо было в тучах. Заметив,
что стрелки укладывают вещи так, чтобы их
не промочил дождь, Дерсу сказал...
Нечего делать, надо было становиться биваком. Мы разложили костры на берегу реки и начали ставить палатки. В стороне стояла старая развалившаяся фанза, а рядом с ней были сложены груды дров, заготовленных корейцами на зиму. В деревне стрельба долго еще
не прекращалась. Те фанзы,
что были в стороне, отстреливались всю ночь. От кого? Корейцы и сами
не знали этого. Стрелки и ругались и смеялись.
Видно было,
что он в жизни прошел такую школу, которая приучила его быть энергичным, деятельным и
не тратить времени понапрасну.
Чем ближе я присматривался к этому человеку, тем больше он мне нравился. С каждым днем я открывал в нем новые достоинства. Раньше я думал,
что эгоизм особенно свойствен дикому человеку, а чувство гуманности, человеколюбия и внимания к чужому интересу присуще только европейцам.
Не ошибся ли я? Под эти мысли я опять задремал и проспал до утра.
Подгоняемая шестами, лодка наша хорошо шла по течению. Через 5 км мы достигли железнодорожного моста и остановились на отдых. Дерсу рассказал,
что в этих местах он бывал еще мальчиком с отцом, они приходили сюда на охоту за козами. Про железную дорогу он слышал от китайцев, но никогда ее раньше
не видел.
Кто
не бывал в низовьях Лефу во время перелета, тот
не может себе представить,
что там происходит.
Я принялся тоже искать убитое животное, хотя и
не совсем верил гольду. Мне казалось,
что он ошибся. Минут через десять мы нашли козулю. Голова ее оказалась действительно простреленной. Дерсу взвалил ее себе на плечи и тихонько пошел обратно. На бивак мы возвратились уже в сумерки.
Мусор, разбросанные вещи, покачнувшийся забор, сорванная с петель дверь, почерневший от времени и грязи рукомойник свидетельствовали о том,
что обитатели этого дома
не особенно любили порядок.
— Мы выжигали, да ничего
не помогает. Комары-то из воды выходят.
Что им огонь! Летом трава сырая,
не горит.
Сегодня был особенно сильный перелет. Олентьев убил несколько уток, которые и составили нам превосходный ужин. Когда стемнело, все птицы прекратили свой лет. Кругом сразу воцарилась тишина. Можно было подумать,
что степи эти совершенно безжизненны, а между тем
не было ни одного озерка, ни одной заводи, ни одной протоки, где
не ночевали бы стада лебедей, гусей, крохалей, уток и другой водяной птицы.
Когда лодка проходила мимо, Марченко выстрелил в нее, но
не попал, хотя пуля прошла так близко,
что задела рядом с ней камышины.
Раза два мы встречали болотных курочек-лысух — черных ныряющих птичек с большими ногами, легко и свободно ходивших по листьям водяных растений. Но в воздухе они казались беспомощными. Видно было,
что это
не их родная стихия. При полете они как-то странно болтали ногами. Создавалось впечатление, будто они недавно вышли из гнезда и еще
не научились летать как следует.
Я заметил,
что кругом уже
не было такой жизни, как накануне.
Иногда заросли травы были так густы,
что лодка
не могла пройти сквозь них, и мы вынуждены были делать большие обходы.
Вечером у всех было много свободного времени. Мы сидели у костра, пили чай и разговаривали между собой. Сухие дрова горели ярким пламенем. Камыши качались и шумели, и от этого шума ветер казался сильнее,
чем он был на самом деле. На небе лежала мгла, и сквозь нее чуть-чуть виднелись только крупные звезды. С озера до нас доносился шум прибоя. К утру небо покрылось слоистыми облаками. Теперь ветер дул с северо-запада. Погода немного ухудшилась, но
не настолько, чтобы помешать нашей экскурсии.
Я ответил ему,
что до Ханки недалеко и
что задерживаться мы там
не будем.
Дерсу был сговорчив. Его всегда можно было легко уговорить. Он считал своим долгом предупредить об угрожающей опасности и, если видел,
что его
не слушают, покорялся, шел молча и никогда
не спорил.
Теперь я понял, почему Дерсу в некоторых местах
не велел резать траву. Он скрутил ее и при помощи ремней и веревок перетянул поверх шалаша, чтобы его
не разметало ветром. Первое,
что я сделал, — поблагодарил Дерсу за спасение.
Олентьев и Марченко
не беспокоились о нас. Они думали,
что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось,
что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры по полю. По другую сторону огня спал Дерсу.
Я ответил,
что пойдем в Черниговку, а оттуда — во Владивосток, и стал приглашать его с собой. Я обещал в скором времени опять пойти в тайгу, предлагал жалованье… Мы оба задумались.
Не знаю,
что думал он, но я почувствовал,
что в сердце мое закралась тоска. Я стал снова рассказывать ему про удобства и преимущества жизни в городе. Дерсу слушал молча. Наконец он вздохнул и проговорил...
— Нет, спасибо, капитан. Моя Владивосток
не могу ходи.
Чего моя там работай? Охота ходи нету, соболя гоняй тоже
не могу, город живи — моя скоро пропади.
«В самом деле, — подумал я, — житель лесов
не выживет в городе, и
не делаю ли я худо,
что сбиваю его с того пути, на который он встал с детства?»
— Прощай, Дерсу, — сказал я ему, пожимая руку. — Дай бог тебе всего хорошего. Я никогда
не забуду того,
что ты для меня сделал. Прощай! Быть может, когда-нибудь увидимся.
В то время все сведения о центральной части Сихотэ-Алиня были крайне скудны и
не заходили за пределы случайных рекогносцировок.
Что же касается побережья моря к северу от залива Ольги, то о нем имелись лишь отрывочные сведения от морских офицеров, посещавших эти места для промеров бухт и заливов.
Кроме стрелков, в экспедицию всегда просится много посторонних лиц. Все эти «господа» представляют себе путешествие как легкую и веселую прогулку. Они никак
не могут понять,
что это тяжелый труд. В их представлении рисуются: караваны, палатки, костры, хороший обед и отличная погода.
Вьюками были брезентовые мешки и походные ящики, обитые кожей и окрашенные масляной краской. Такие ящики удобно переносимы на конских вьюках, помещаются хорошо в лодках и на нартах. Они служили нам и для сидений и столами. Если
не мешать имущество в ящиках и
не перекладывать его с одного места на другое, то очень скоро запоминаешь, где
что лежит, и в случае нужды расседлываешь ту лошадь, которая несет искомый груз.