Неточные совпадения
Так было и с Сашею Погодиным, юношею красивым и чистым: избрала его жизнь на утоление страстей и мук своих, открыла ему сердце для вещих зовов, которых не слышат другие, и жертвенной кровью его до краев наполнила золотую чашу.
Но эпидемия прошла мимо, и вообще Саша
был совершенно здоров, рос крепко и хорошо, как и его младшая сестренка, нежный и крепкий цветочек на гибком стебельке, — а то темное в глазах, что
так ее испугало, осталось навсегда и не уходило.
И
так странно перемешались черты: Линочка всем внешним обликом своим и характером повторяла отца-генерала; крепкая, толстенькая, с румяным, круглым, весело-возбужденным лицом и сильным, командирским голосом —
была она вспыльчива, добра, в страстях своих неудержима, в любви требовательна и ясна.
Но у генерала, на которого она
так походила, при всех его достоинствах, не
было никаких талантов, — Линочка же вся
была прожжена, как огнем, яркой и смелой талантливостью.
Такие же глаза
были и у Саши, а смуглостью своей он удивлял даже и мать: лицо еще терпимо, а начнет менять рубашку — смотреть смешно и странно, точно и не сын, а совсем чужой и далекий человек.
Знала, что после этого неожиданного и нелепого
таки вопроса Саша непременно взглянет широко открытыми глазами, несколько секунд
будет смотреть удивленно, а потом открыто и ясно улыбнется...
Труднее всего вначале
было найти в городе хорошую квартиру, и целый год
были неудачи, пока через знакомых не попалось сокровище: особнячок в пять комнат в огромном, многодесятинном саду, чуть ли не парке: липы в петербургском Летнем саду вспоминались с иронией, когда над самой головой раскидывались мощные шатры
такой зеленой глубины и непроницаемости, что невольно вспоминалась только что выученная история о патриархе Аврааме: как встречает под дубом Господа.
А в осенние темные ночи их ровный гул наполнял всю землю и давал чувство
такой шири, словно стен не
было совсем и от самой постели, в темноте, начиналась огромная Россия.
Даже Линочка в
такие ночи не сразу засыпала и, громко жалуясь на бессонницу, вздыхала, а Саша, приходилось, слушал до тех пор, пока вместо сна не являлось к нему другое, чудеснейшее: будто его тело совсем исчезло, растаяло, а душа растет вместе с гулом, ширится, плывет над темными вершинами и покрывает всю землю, и эта земля
есть Россия.
По воскресеньям Елена Петровна ходила с детьми в ближайшую кладбищенскую церковь Ивана Крестителя. И Линочка бывала в беленьком платье очень хорошенькая, а Саша в гимназическом — черный, тоненький, воспитанный; торжеством
было для матери провести по народу
таких детишек. И особенно блестела у Саши медная бляха пояса: по утрам перед церковью сам чистил толченым углем и зубным порошком.
Это
было за семь лет до Саши, и генерал тогда сильно и безобразно
пил — даже до беспамятства и жестоких, совершенно бессмысленных поступков, не раз приводивших его на край уголовщины; и случилось
так, что, пьяный, он толкнул в живот Елену Петровну, бывшую тогда на седьмом месяце беременности, и она скинула мертвого ребенка, первенца, для которого уже и имя мысленно имела: Алексей.
— Ты думаешь, я для тебя не
пью? Ну
так знай же, что я тебя ненавижу и проклинаю… изверг! Убить тебя мало за то, что ты мне сделала.
— Ты любишь называть меня греченочком. Пожалуйста, не называй меня
так, я не хочу
быть похожим на грека.
— Да родной же мой Сашечка! Отчего не называть? Греки бывают разные. Ты думаешь, только
такие, которые небритые и с кораллами… а Мильтиад, например? Это очень хорошо, я сама, я сама хотела бы
быть похожей на Мильтиада.
Оба испугались. Мама, обыкновенная мама,
такой живой человек, которого только сейчас нет дома, но вот-вот он придет, — и вдруг похожа на икону! Что же это значит? И вдруг она совсем и не придет: заблудится ночью, потеряет дом, пропадет в этом ужасном снегу и
будет одна звать: «Саша! Линочка! Дети!..»
— Ты не знаешь, я не умею говорить, но приблизительно
так они, то
есть я думаю. Это твоя красота, — он повел плечом в сторону тех комнат, — она очень хороша, и я очень уважаю в тебе эти стремления; да мне и самому прежде нравилось, но она хороша только пока, до настоящего дела, до настоящей жизни… Понимаешь? Теперь же она неприятна и даже мешает. Мне, конечно, ничего, я привык, а им трудно.
— Да на что вам время? — все изумлялась Елена Петровна, а те двое говорили свое, а потом пошли вместе
пить чай, и
был очень веселый вечер втроем,
так как Елена Петровна неожиданно для себя уступила красоту, а те ей немного пожертвовали чистотой.
И то, что она
так легко рассталась с красотой, о которой мечтала, которой служила, которую считала первым законом жизни,
было, пожалуй, самое удивительное во весь этот веселый вечер.
И в этот же вечер, а может
быть, и в другой
такой же веселый и легко разрушительный вечер, она позволила Линочке бросить зачем-то уроки рисования, не то музыки…
И как приятно, что нет усов и не скоро
будут:
так противны мальчишки с усами, вроде того гимназиста, кажется, Кузьмичева, Сашиного товарища, который ростом всего в аршин, а усы как у французского капрала! Пусть бы и всегда не
было усов, а только эта жаркая смуглота над губами, чуть-чуть погуще, чем на остальном лице.
Бога ради, потуши свечку! — взмолилась она, тихо позванная Сашей; и вначале все путала, плакала,
пила воду, расплескивая ее в темноте, а когда Саша опять зажег-таки свечу, Елена Петровна подобралась, пригладила волосы и совсем хорошо, твердо, ничего не пропуская, по порядку рассказала сыну все то, чего он до сих пор не знал.
Молчал и Саша, обдумывая. Поразил его рассказ матери; и то, что мать, всегда
так строго и даже чопорно одетая,
была теперь в беленькой, скромной ночной кофточке, придавало рассказу особый смысл и значительность — о самой настоящей жизни шло дело. Провел рукой по волосам, расправляя мысли, и сказал...
Плохо доходили до сознания слова, да и не нужны они
были: другого искало измученное сердце — того, что в голосе, а не в словах, в поцелуе, а не в решениях и выводах. И, придавая слову «поцелуй» огромное, во всю жизнь, значение, смысл и страшный и искупительный, она спросила твердым, как ей казалось, голосом,
таким, как нужно...
И память ли обманывает, или
так это и
было: однажды сам Саша своим тогдашним маленьким кулаком ударил Тимошку по лицу, и что-то страшно любопытное, теперь забытое,
было в этом ударе и ожидании: что
будет потом?
И
так страшен
был его рев, что Саша очнулся и увидел, что за окнами уже светло, а во рту у него потухшая папироса. Вынул папиросу и крепко, без сновидений, уснул.
Покорно забирая влево, Колесников увидел, что на крыльцо вышла худая, красивая, немолодая барыня и тоже смотрит на него, и
так было неловко от одной барышни, а тут еще и эта. Но все-таки дошел и даже поклонился, а то все боялся, что забудет.
После столовой в комнате у Саши можно
было ослепнуть от солнца. На столе прозрачно светлела хрустальная чернильница и бросала на стену два радужных зайчика; и удивительно
было, что свет
так силен, а в комнате тихо, и за окном тихо, и голые ветви висят неподвижно. Колесников заморгал и сказал с какой-то особой, ему понятной значительностью...
— Как же, разок встретились. Только там, того-этого,
были другие незнакомые вам люди, и вы меня не заприметили. А я заприметил хорошо. Жалко вот, что мамаша ваша меня боится, да чего ж поделаешь! Теперь не
такое время, чтобы разбирать.
Колесников вдруг заволновался и заходил по комнате; и
так как ноги у него
были длинные, а комната маленькая, то мог он делать всего четыре шага. Но это не смущало его, видимо, привык человек вертеться в маленьком помещении.
— Нет,
так. Зарубили. Ну, того-этого, идем, Погодин. Вы небось по голосу думаете, что я
петь умею? И
петь я не умею, хотя в молодости дурак один меня учил, думал, дурак, что сокровище открыл! В хоре-то, пожалуй, подтягивать могу, да в хоре и лягушка
поет.
Тогда, после разговора с матерью, он порешил, что именно теперь, узнав все, он по-настоящему похоронил отца; и
так оно и
было в первые дни.
Колесников, разглядывавший Сашу с
таким вниманием, что оно
было бы оскорбительно, замечай его Саша, не сразу ответил...
— Вот я, видите? — гудел он в высоте, как телеграфный столб. — Весь тут. Никто меня, того-этого, не обидел, и жены моей не обидел — нет же у меня жены! И невесты не обидел, и нет у меня ничего личного. У меня на руке, вот на этой, того-этого, кровь
есть,
так мог бы я ее пролить, имей я личное? Вздор! От одной совести сдох бы, того-этого, от одних угрызений.
— Отец-то? Вопрос не легкий. Род наш, Колесниковых, знаменитый и древний, по одной дороге с Рюриком идет, и в гербе у нас колесо и лапоть, того-этого. Но, по историческому недоразумению, дедушка с бабушкой наши
были крепостными, а отец в городе лавку и трактир открыл, блеск рода, того-этого, восстановляет. И герб у нас теперь
такой: на зеленом бильярдном поле наклоненная бутылка с девизом: «Свидания друзей»…
— Держи меня крепче, Саша: я
так буду идти.
И не с одной Линочкой он начал ссориться: то же
было и в гимназии, и
так же неясна оставалась настоящая причина, — по виду все
было, как и прежде, а уже веяло чем-то раздражающим, и в разговорах незаметно воцарялся пустяк.
Линочка попылила, но согласилась на условие, и
так втроем они и ходили: Линочка болтала, а те двое торжественно шествовали под руку и молчали, как убитые; а что Женя Эгмонт временами как будто прижимала руку, то это могло и казаться, —
так легко
было прикосновение твердой и теплой сквозь кофточку руки.
Надо
было тут же уйти, но Саша остался; и нарочно сел
так, чтобы не могла подойти Женя Эгмонт. Слушал вполслуха разговор, раза три уловил слово «порнография», звучавшее еще молодо и свежо. Остановил внимание громкий голос Добровольского...
Но в эту минуту в прихожей раздался звонок, и уже пожилой, плешивый, наполовину седой адвокат вздрогнул
так сильно, что Саше стало жалко его и неловко. И хотя
был приемный час и по голосу прислуги слышно
было, что это пришел клиент, Ш. на цыпочках подкрался к двери и долго прислушивался; потом, неискусно притворяясь, что ему понадобилась книга, постоял у книжного богатого шкапа и медленно вернулся на свое место. И пальцы у него дрожали сильнее.
— Да, да, ну, конечно, он человек интересный. Я, собственно, и не желаю вмешиваться… — Он виновато опустил глаза и вдруг решительно сказал: — Я хочу только предупредить вас, Александр Николаевич, что во имя,
так сказать, дружбы с Еленой Петровной и всей вашей милой семьей —
будьте с ним осторожны! Он человек, безусловно, честный, но… увлекающийся.
Но с первых же слов, с неловкого, но почтительного поклона и вопроса о здоровье Елены Петровны гость повел себя
так просто и даже душевно, как будто век
был знаком и
был лучшим другом семьи.
Только вы меня извините, Елена Петровна, а мое мнение
такое, что только на чистой крови вырастают цветы…
будь бы я поэт, стихи бы на эту тему написал.
— Ну ладно: остыл,
так и
пить, того-этого, не стоит. Прощайте, пойду в свою одиночку.
И что ей еще показалось: будто черные, круглые, еще недавно
такие свирепые глаза
были влажны от слезы. «А я в Сашеньке усомнилась, — подумала она благодарно, — нет, никогда мне, глупой, его не оценить».
Уже одевшийся Колесников стоял боком к выходной двери и, опустив голову, молча ждал. Что-то спросила Елена Петровна, но он не ответил, не слыхал, должно
быть; и
так же молча, не оборачиваясь, вышел, как только показался Саша.
И стало
так: по утрам, проснувшись, Саша радостно думал об университете; ночью, засыпая — уже всем сердцем не верил в него и стыдился утрешней радости и мучительно доискивался разгадки: что
такое его отец-генерал? Что
такое он сам, чувствующий в себе отца то как злейшего врага, то любимого, как только может
быть любим отец, источник жизни и сердечного познания? Что
такое Россия?
Однажды в
такую ночь Саша бесшумно спустился с кровати, стал на колени и долго молился, обратив лицо свое в темноте к изголовью постели, где привешен
был матерью маленький образок Божьей Матери Утоли Моя Печали.
Небо между голыми сучьями
было золотисто-желтое и скорей походило на осеннее; и хотя все лица, обращенные к закату, отсвечивали теплым золотом и
были красивы какой-то новой красотой, — улыбающееся лицо Колесникова резко выделялось неожиданной прозрачностью и как бы внутренним светом. Черная борода лежала как приклеенная, и даже несчастная велосипедная шапочка не
так смущала глаз: и на нее пала крупица красоты от небесных огней.
— Ну и глупости! Это вы забываете, что папа
был генералом, а они прекрасно помнят. Все-таки ваша правда: препротивные они люди.
— Не думаю, чтобы совпадение. Да отчего же
такому случаю и не
быть? Офицера судили?