Неточные совпадения
Ну,
война и
война, — конечно, не обрадуешься и в ладоши бить не станешь, но все дело довольно-таки простое и бывалое… давно ли
была хоть бы та же японская?
Не
будь на
войне Павлуша, женин брат, так и совсем порою можно
было бы позабыть обо всех этих страшных происшествиях.
По-видимому, мне, как и всем другим, в тот день что-то представилось, какое-то сверхъестественное видение, настолько поразительное, страшное и необыкновенное, что даже и на
войну оно не
было похоже.
Улицы в городе увидели — опять все удивились, точно двести тысяч выиграли; городовой на углу стоит (даже еще знакомый) — опять все заахали от изумления и радости! Как будто от двух слов Вильгельма: «
война объявлена» все это должно
было провалиться в преисподнюю: и котенок, и улица, и городовой; и самый язык человеческий должен
был замениться звериным мычанием или непонятным лопотом. Какие дикие вещи могут представиться человеку, когда он испугался!
Там
война, кровь и ужасы, а здесь моя Сашенька только что выкупала в теплой воде ангелочка Лидочку и бурбона Петьку, а теперь докупывает Женю и чего-то смеется; потом она
будет делать что-то свое, прибираться к завтрашнему воскресенью, может
быть, поиграет на пианино.
Наоборот, приходится слегка притворяться, как и всем, что
будь я помоложе да поздоровее, так непременно пошел бы добровольцем и прочее, но, в сущности, я невыразимо счастлив, что могу, нисколько не нарушая закона, не идти на
войну и не подставлять себя под какие-то дурацкие пули.
Здесь я еще соткровенничаю. Когда у нас в конторе рассматривают карту и кричат, что эта
война необыкновенная, кому-то до крайности необходимая, я, собственно, не спорю: кому нужны мои маленькие возражения? Или засмеют, или еще начнут стыдить, как недавно до слез застыдили конторщика Васю. Наконец, ввиду общего подъема мои неосторожные слова могут
быть просто вредны — мало ли как их истолкуют!
Ну и пускай. Разумеется, гордости очень мало в том, чтобы бояться за свою жизнь и ощупывать живот, как кубышку, и Георгия с бантом за это не получишь, но я и не гонюсь за Георгием и в герои Малахова кургана не лезу. Всю мою жизнь я никого не трогал и, что бы там ни
пели, имею полное право желать, чтобы и меня не трогали и не стреляли в меня, как в воробья! Не я хотел
войны, и Вильгельм ведь не прислал ко мне посла с вопросом, согласен ли я драться, а просто взял и объявил: дерись!
Да и мало ли что могло
быть! Могло
быть и то, что вместо нашего банкирского дома, который крепок, как стена, и выдержит всякую
войну, я мог бы служить в каком-нибудь жиденьком дельце, которое сейчас уже рухнуло бы, как рухнули многие… вот и остался бы я на улице с моей Лидочкой, выигрышным билетом и пятью сотнями рублей из сберегательной кассы — тоже положение! А мог бы
быть поляком из Калища, или евреем, и тоже бы лежал сейчас во рву, как падаль, или болтался на веревке! У всякого своя судьба.
Нет! Сколько ни доказывай наши конторские политики, а никогда не соглашусь я, что эта
война хороша. Какие глупости! Людей режут и душат, а они уверяют, что это и надобно, что это и хорошо — потом, дескать, возьмем мы Берлин и справедливость восторжествует. Какая справедливость? Для кого? А если среди погибших бельгийцев
был вот такой же Илья Петрович, как и я (а почему ему и не
быть?), то очень ему пригодится эта справедливость!
Нечего греха таить: как я ни миролюбив, а все-таки приятно и самому поздравлять и принимать поздравления. Если уж воевать, так лучше бить, нежели самому
быть биту. Но как разгорается
война, как быстры ее огнедышащие шаги! Мне это напоминает один пожар, который я видел в детстве, живя в большом селе: только что загорелся один дом, а через час все уже соломенные крыши полыхают, конца-краю нет огненному морю.
Когда темно, тогда и холодно, и как, должно
быть, холодно теперь этим несчастным зарвавшимся тевтонам; и думают они теперь: зачем мы начали эту проклятую
войну, зачем свершили столько убийств и злодеяний, если в результате всех наших преступлений только холод, и темнота, и позор?
Был болен Петя, ангина, и насилу раздобыли врача. Наш Казимир Вячеславович на
войне, а другие все заняты по лазаретам, утомлены, не разыщешь. Что же: мне и этому радоваться и в этом находить высочайший смысл, что больной ребенок остается без помощи? Нет, как я имел, так и
буду иметь на этот счет свое собственное мнение.
И зачем я должен страдать, кому это надо? Осуждайте меня как хотите, но
будь у меня такая сила… заколдовать себя, заворожить, загипнотизировать, я без колебаний сделал бы это и ни разу даже не взглянул бы в ту сторону, где
война. Кому нужно, чтобы и я, не участвуя в
войне, тоже страдал, терял сон и здоровье, способность работать?
Как это случилось, не могу взять в толк и до сих пор, но вчера я примкнул к манифестантам, носившим по поводу
войны с Турцией флаги и портрет, и часа три шатался с ними по всем улицам,
пел, кричал «ура» и вообще отличался.
Почему-то этот толстый турок, мне кажется, похож на меня, хотя я сам вовсе и не толстый; и как-то обидно, что он никого не трогал, а его самого все-таки тронули. Конечно, теперь он разъярится, как и все, турки народ свирепый, но ведь так и самую тихую собаку можно раздразнить до бешенства, станет бросаться и на хозяина. Но зачем
было разъярять? Нет, что бы ни
пела наша контора, а все больше мне не нравится, что
война.
Плохо, плохо! Да и жизнь дорожает с каждым часом, про извозчика и театр уже и не помышляем, да и с трамваем приходится осторожничать, больше уповая на собственные ноги; теперь уж не для притворства беру на дом дополнительную работу, спасибо, что еще
есть такая. Пришлось и пианино отдать. А проклятая
война как будто только еще начинается, только еще во вкус входит, и что там происходит, что делается с людьми, нельзя представить без ужаса.
Решительно протестую я и против того утверждения, будто все мы виноваты в этой
войне, а стало
быть, и я. Смешно даже спорить! Конечно, по их мнению, я должен
был всю жизнь не
пить и не
есть, а только орать на улице «долой
войну!» и отнимать ружья у солдат… но интересно знать, кто бы меня услышал, кроме городового? И где бы я теперь сидел: в тюрьме или в сумасшедшем доме? Нет, отрицаю всякую мою вину, страдаю напрасно и бессмысленно.
А теперь он убит, и где его зарыли, мы не знаем. Не могу я этого вместить, не могу! Ничего не понимаю в происходящем, ничего не понимаю в
войне. Чувствую только, что раздавит она всех нас и нет от нее спасения ни малому, ни большому. Все мысли повышибло, и живу я в своей собственной душе, как в чужой квартире, нигде места себе не нахожу. Какой я
был прежде? Не помню.
Акушерка Фимочка сделала интересное наблюдение, что будто бы перед самой
войною был в особенной моде красный цвет: и красные дамские платья, и ленты, и шляпки и что там еще носится этим прекрасным полом.
И сколько
есть у меня силы, столько я и
буду себя отстаивать, не поддамся
войне, не дам себя обкорнать, как ворону, на вашем трескучем барабане!
То-то много ее кругом, куда ни посмотришь, все совесть! Проходу нет от совестливых людей, даже оторопь берет меня, дурака. И грабят, и предают, и детей морят — и все по самой чистой совести, ничего возразить нельзя. Надо так,
война! И кому
война и слезы, а мошенникам купцам и фабрикантам все в жир идет… каких домов потом понастроят, на каких автомобилях закатывать
будут — восторг и упоение! Их бы перевешать всех, а нельзя — а совесть-то?
Страшно подумать, что для них не
будет наказания. Не должно
быть в жизни того, чтобы подлец торжествовал, это недопустимо, тогда теряется всякое уважение к добру, тогда нет справедливости, тогда вся жизнь становится ненужной. Вот на кого надо идти
войной, на мерзавцев, а не колотить друг друга без разбору только потому, что один называется немцем, а другой французом. Человек я кроткий, но объяви такую
войну, так и я взял бы ружье и — честное слово! без малейшей жалости и колебания жарил бы прямо в лоб!
Да и многого не
будет, и в самую сердцевину моего гнезда проникает разорение. Пришлось отказаться от мысли о переклейке комнат: как-то вдруг обнаружилась такая страшная дороговизна, что у малосостоятельного человека волосы подымаются дыбом от предчувствий: тут и дрова, тут и хлеб… впрочем, не стану заполнять дневника этими прозаическими подробностями нашего теперешнего житья-бытья. Ах
война,
война, какое же ты чудовище!
И что это за человек, что это за особенная человеческая душа, которая может
быть так спокойна, которой не страшны ни кровь, ни
война, ни Бог, ни дьявол?
Война потому, что каждый человек хочет, чтобы у него
было всего больше всех.