Неточные совпадения
Работа медленная, трудная
и отвратительная для того, кто привык единым… не знаю, как это назвать, — единым дыханием схватывать
все и единым дыханием
все выражать.
И недаром они так уважают своих мыслителей, а эти несчастные мыслители, если они честны
и не мошенничают при постройке, как обыкновенные инженеры, не напрасно попадают в сумасшедший дом. Я
всего несколько
дней на земле, а уж не раз предо Мною мелькали его желтые стены
и приветливо раскрытая дверь.
Мне показалось, что он ударит Меня за это нежнейшее «дорогой», которое Я пропел наилучшим фальцетом. Но раз
дело доходит до бокса, то отчего не говорить дальше? Со
всею сладостью, какая скопилась у Меня в Риме, Я посмотрел на хмурую физиономию Моего друга
и еще более нежным фальцетом пропел...
День был долог
и спокоен,
и Мне очень понравилась спокойная правильность, с какою солнце с своей вышины скатывалось к краю Земли, с какою высыпали звезды на небо, сперва большие, потом маленькие, пока
все небо не заискрилось
и не засверкало, с какою медленно нарастала темнота, с какою в свой час вышла розовая луна, сперва немного ржавая, потом блестящая, с какою поплыла она по пути, освобожденному
и согретому солнцем.
Я был также взволнован: во
все дни Моего вочеловечения Я впервые слышал такую бурю,
и она подняла во Мне
все былые страхи: почти с ужасом ребенка Я старался избегать глазами окон, за которыми стояла тьма. «Почему она не идет сюда? — думал Я. — Разве стекло может ее удержать, если она захочет ворваться?..»
Он остался
все тем же преданным другом, но сделался мрачен, почти каждый
день ходит на исповедь
и сурово убеждает Меня принять католичество.
Один за другим прошли предо Мною, погасая,
все дни Моей человечности, мелькнули лица, прозвенели слабо голоса
и непонятный смех —
и стихли.
Моих гостей Я почти не вижу. Я перевожу
все Мое состояние в золото,
и Магнус с Топпи
и всеми секретарями целый
день заняты этой работой; наш телеграф работает непрерывно. Со Мною Магнус говорит мало
и только о
деле. Марии… кажется, ее Я избегаю. В Мое окно Я вижу сад, где она гуляет,
и пока этого с Меня достаточно. Ведь ее душа здесь,
и светлым дыханием Марии наполнена каждая частица воздуха.
И Я уже сказал, кажется, что у Меня бессонница.
Значит, Я меняю кожу? Ах,
все это прежняя ненужная болтовня!
Все дело в том, что Я не избежал взоров Марии
и, кажется, готовлюсь замуравить последнюю дверь, которую Я так берег. Но Мне стыдно! Клянусь вечным спасением, Мне стыдно, как девушке перед венцом, Я почти краснею. Краснеющий Сатана… нет, тише, тише: его здесь нет! Тише!..
И каждый
день убивают убийц, а они
все рождаются;
и каждый
день убийцы убивают совесть, а совесть казнит убийц,
и все живы:
и убийцы
и совесть.
Послушай
все слова, какие сказал человек со
дня своего творения,
и ты подумаешь: это Бог!
Взгляни на
все дела человека с его первых
дней,
и ты воскликнешь с отвращением: это скот!
Он работает
день и ночь, почти не зная отдыха,
и сложное
дело ликвидации так быстро подвигается в его энергичных руках, как будто
всю жизнь он занимался только этим.
— Да
и вы думаете так же. Для маленького зла вы слишком большой человек, как
и миллиарды слишком большие деньги, а большое зло… честное слово, я еще не знаю, что это значит — большое зло? Может быть, это значит: большое добро? Среди недавних моих размышлений, когда я… одним словом, пришла такая странная мысль: кто приносит больше пользы человеку: тот, кто ненавидит его, или тот, кто любит? Вы видите, Магнус, как я еще несведущ в человеческих
делах и как я… готов на
все.
— Меня ничто не страшит. Как уже сказано, я всюду иду за вами. Это протестует моя кровь — понимаете? — а не сознание
и воля. Вероятно, я буду первым, кого вы обманете: я также хочу чуда. Разве не чудо — ваша Мария? За эти
дни и ночи я повторил
всю таблицу умножения,
и она мне ненавистна, как тюремная решетка. С точки зрения вашей химии я вполне начинен
и прошу вас только об одном: поскорее взорвите меня!
— До свидания, до свидания, любезный Вандергуд. У вас прекрасная фигура… о, какой молодец! На этих
днях маркиз заедет к вам. Что я еще хотел сказать? Ах да: желаю вам, чтобы
и у вас в Америке был поскорее король… Это необходимо, мой друг, этим
все равно кончится! О ревуар!
Но я терпелив —
и жду. Вначале это показалось мне несколько скучным, но на
днях я нашел новое развлечение,
и теперь я даже доволен. Это — римские музеи, в которых я провожу каждое утро как добросовестный американец, недавно научившийся отличать живопись от скульптуры. Но со мной нет Бедекера,
и я странно счастлив, что решительно ничего не понимаю в этом
деле: мраморе
и картинах. Мне просто нравится
все это.
Если это называется искусство, то какой же ты, Вандергуд, осел! Конечно, ты культурен, ты почтительно смотрел на искусство, но как на чужую религию
и понимал в ней не больше, чем тот осел, на котором мессия вступал в Иерусалим. А вдруг пожар? Вчера эта мысль
весь день тревожила меня,
и я пошел с нею к Магнусу. Но он слишком занят чем-то другим
и долго не понимал меня.
—
Все еще неважно. Но это пустяки. Еще несколько
дней ожидания,
и вы… Так вам понравились музеи, Вандергуд? Когда-то
и я отдал им много времени
и чувства. Да, помню, помню… Вы не находите, Вандергуд, что человек в массе своей существо отвратительное?
Это место, где мы лежали, называется Анакапри
и составляет возвышенную часть островка. Солнце уже зашло, когда мы отправились вниз,
и светила неполная луна, но было
все так же тепло
и тихо
и где-то звучали влюбленные мандолины, взывая к Марии. Везде Мария! Но великим спокойствием дышала моя любовь, была обвеяна чистотою лунного света, как белые домики внизу. В таком же домике жила когда-то Мария,
и в такой же домик я увезу ее скоро, через четыре
дня.
— Не знаю еще, радоваться мне или нет, что я не убил тебя, дружище. Теперь я совершенно спокоен
и просил бы тебя рассказать мне
все… об этой женщине. Но так как ты лжец, то прежде
всего я спрошу ее. Синьорина Мария, вы были моей невестой,
и в ближайшие
дни я думал назвать вас своей женой, скажите же правду: вы действительно… любовница этого человека?
И все же я очень боялся, что ты, несмотря на любовь, увидишь ее слишком явную глупость,
и потому
все последние решительные
дни скрывал ее от тебя.
Дело в том, что
все это, о чем я так живописно повествовал, страсть
и отчаяние
и все муки…
— Ты ее не боишься? Хорошо. Пусть
все твои труды ничего не стоят, пусть на земле ты останешься безнаказанным, бессовестная
и злая тварь, пусть в море лжи, которая есть ваша жизнь, бесследно растворится
и исчезнет
и твоя ложь, пусть на
всей земле нет ноги, которая раздавила бы тебя, волосатый червь. Пусть! Здесь бессилен
и я. Но наступит
день,
и ты уйдешь с этой земли.
И когда ты придешь ко Мне
и вступишь под сень Моей державы…
Все недоумевали, еще не зная точно, в чем
дело,
и смотрели то на меня, то на Магнуса, старавшегося быть серьезным.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Слуга. Вы изволили в первый
день спросить обед, а на другой
день только закусили семги
и потом пошли
всё в долг брать.
О! я шутить не люблю. Я им
всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом
деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю
всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий
день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается
и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Вчерашнего
дни я…» Ну, тут уж пошли
дела семейные: «…сестра Анна Кириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел
и всё играет на скрипке…» —
и прочее,
и прочее.
В конце села под ивою, // Свидетельницей скромною //
Всей жизни вахлаков, // Где праздники справляются, // Где сходки собираются, // Где
днем секут, а вечером // Цалуются, милуются, — //
Всю ночь огни
и шум.