Неточные совпадения
Несколько десятков лет после этого происшествия моя
мать, которую очень любила Прасковья Ивановна, спросила
ее в минуту сердечного излияния и самых откровенных разговоров о прошедшем (которых Прасковья Ивановна не любила...
Вот как это случилось: решившись прекратить невыносимую жизнь, бедная девушка захотела в последний раз помолиться в своей каморке на чердаке перед образом Смоленской божией
матери, которым благословила
ее умирающая
мать.
С самым напряженным вниманием и нежностью ухаживала Софья Николавна за больным отцом, присматривала попечительно за тремя братьями и двумя сестрами и даже позаботилась, о воспитании старших;
она нашла возможность приискать учителей для своих братьев от одной с
ней матери, Сергея и Александра, из которых первому было двенадцать, а другому десять лет:
она отыскала для них какого-то предоброго француза Вильме, заброшенного судьбою в Уфу, и какого-то полуученого малоросса В.-ского, сосланного туда же за неудавшиеся плутни.
Александра Степановна поспешила пригласить Елисавету Степановну в Багрово, чтобы сообщить
матери и сестрам, разумеется с приличными украшениями, все полученные
ею сведения о похождениях своего братца; все поверили
ей безусловно, и вот какое мнение составилось о Софье Николавне.
Во-первых, Зубиха (так называли
ее сестры и
мать Алексея Степаныча в своих тайных заседаниях) — низкого рода; дедушка у
ней был уральский казак, по прозванью Зуб, а
мать (Вера Ивановна Кандалинцова) — из купеческого звания.
Дочери, опомнившись, бросились помогать
матери и скоро привели
ее в чувство.
Лизавета Степановна даже и в первую минуту не была встревожена намерением брата;
она плакала и просила за него только потому, что
мать и меньшая сестра плакали и просили: нельзя же было
ей так ярко рознить с ними.
С помощью Лизаветы Степановны
она скоро уверила в этом
мать и даже меньшую сестру Танюшу.
Тут он признался
ей, какое письмо послал к отцу и
матери.
Материнское имение их заключалось также в небольшой деревеньке душ в пятьдесят; братья Софьи Николавны от одной
матери находились в Москве, в университетском благородном пансионе, и
она оставалась совершенно одна, даже не было дальних родственников, у которых могла бы
она жить.
Она побежала в свою комнату молиться и просить света разума свыше, бросилась на колени перед образом Смоленской божьей
матери, некогда чудным знамением озарившей и указавшей
ей путь жизни;
она молилась долго, плакала горючими слезами и мало-помалу почувствовала какое-то облегчение, какую-то силу, способность к решимости, хотя не знала еще, на что
она решится, это чувство было уже отрадно
ей.
Она не ошиблась в том, что он имел от природы хороший ум, предоброе сердце и строгие правила честности и служебного бескорыстия, но зато во всем другом нашла
она такую ограниченность понятий, такую мелочность интересов, такое отсутствие самолюбия и самостоятельности, что неробкая душа
ее и твердость в исполнении дела, на которое
она уже решилась, — не один раз сильно колебались; не один раз приходила
она в отчаяние, снимала с руки обручальное кольцо, клала его перед образом Смоленския божия
матери и долго молилась, обливаясь жаркими слезами, прося просветить
ее слабый ум.
«Так вот какова Софья Николавна, — шептала в уши
матери и меньшей сестре Александра Степановна, — для
нее можно и подождать с удовольствием!
Ну если бы вы, матушка, когда-нибудь опоздали к обеду, возвращаясь из Неклюдова, так досталось бы и вам и всем нам…» Не успела
она кончить свое злобное шептанье, сидя с
матерью в соседней комнате, как подлетела уже карета к крыльцу, фыркали усталые кони и целовал свою невестку свекор, хваля молодых, что они не опоздали, и звучно раздавался его голос: «Мазан, Танайченок, кушанье подавать!»
Маленькие жеребята очень понравились Софье Николавне,
она с удовольствием смотрела на их прыжки и ласки к
матерям; за подарок же, разумеется, очень благодарила.
Катерина Борисовна была девушка взрослая и с твердым характером;
мать и братья не могли с
ней сладить и выдали за Чичагова, который впоследствии был прощен, но не имел права выезжать из Уфимской губернии.
Так думала, так чувствовала бедная женщина, ходя из угла в угол по своей спальне, куда ушла
она после обеда и где дожидалась мужа, которого на дороге задержала
мать, позвав к себе в комнату.
Кроме того, что
она принадлежала к числу тех женщин, которые платят за счастие быть
матерью постоянно болезненным состоянием, более тягостным и мучительным, чем всякая болезнь, —
она страдала душой; отношения к отцу день ото дня становились огорчительнее, а дерзости Калмыка — невыносимее.
Конечно, Софья Николавна и еще более Алексей Степаныч желали иметь сына; но когда
мать прижала к сердцу свое дитя, для
нее уже не существовало разницы между сыном и дочерью.
Но не танцевать хотелось
ей, а ходить, няньчиться, не спать и день и ночь с своею Парашенькой, которая родилась худенькою и слабенькою, вероятно вследствие того, что
мать носила
ее, будучи беспрестанно больна и душой и телом.
Но скоро над люлькой своей дочери забыла молодая
мать весь окружающий
ее мир!
Она сама была нежная
мать, любившая горячо своего единственного кривого сынка, но такая привязанность и забвение всего окружающего, как у Софьи Николавны, казались
ей чем-то похожим на сумасбродство.
Несчастная
мать опомнилась, и любовь к мужу, который сам страдал всею душою, любовь, мгновенно вступившая в права свои, спасла
ее.
Исполнение христианского долга благотворно подействовало на Софью Николавну;
она заснула, тоже в первый раз, и проснувшись часа через два с радостным и просветленным лицом, сказала мужу, что видела во сне образ Иверской божьей
матери точно в таком виде, в каком написана
она на местной иконе в их приходской церкви;
она прибавила, что если б
она могла помолиться и приложиться к этой иконе, то, конечно,
матерь божия
ее бы помиловала.
Дальнейший ход внутренней жизни молодых Багровых был как будто приостановлен разными обстоятельствами: сначала рождением дочери и страстною, безумною любовию к
ней матери; потом смертию малютки, от которой едва не помешалась
мать, едва не умерла, и наконец — продолжительным леченьем и житьем в татарской деревне.
После кончины Николая Федорыча учредились две опеки над детьми его от двух браков. Алексея Степаныча назначили опекуном братьев Софьи Николавны от одной с
ней матери, которые, не кончив курса учения в Московском благородном пансионе, были вытребованы в Петербург для поступления в гвардию. Я забыл сказать, что по ходатайству умиравшего старика Зубина, незадолго до его смерти, Алексея Степаныча определили прокурором Нижнего земского суда.
Софья Николавна неусыпно занималась приготовлением всего, что только может придумать заботливая
мать для будущего своего дитяти; но всего важнее было то, что нашлась для него чудесная кормилица в одной из деревушек покойного
ее отца, в Касимовке.
Мы уже довольно знаем Софью Николавну, знаем, как
она способна увлекаться, и потому не будем удивлены, узнав, что
она вся предалась чувству
матери, чувству любви, еще к неродившемуся ребенку.
— Я
мать, у меня родился сын!» Немец, взглянув в лицо Софьи Николавны, услыша
ее здоровый голос, счел всю обстановку за шутку, за комедию.