Неточные совпадения
Итак,
я стану рассказывать из доисторической, так
сказать, эпохи моего детства только то, в действительности чего не могу сомневаться.
Я не умел поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и
сказал: «Ах, какое солнышко! как хорошо пахнет!» Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо.
«Матушка Софья Николавна, — не один раз говорила, как
я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, — перестань ты мучить свое дитя; ведь уж и доктора и священник
сказали тебе, что он не жилец.
Я все слышал и видел явственно и не мог
сказать ни одного слова, не мог пошевелиться — и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного.
Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее
сказать,
я не понимал, что чувствовал, но
мне было хорошо.
Нянька
сказала мне, что там видят иногда покойного моего дедушку Зубина, сидящего за столом и разбирающего бумаги.
Она сама
сказала мне об этом с веселым видом и уверила, что возвратится здоровою.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако,
я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые
я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с радостным лицом прибежал
сказать матери, что
я готов ехать и что
мне жаль только оставить Сурку.
Четверо гребцов сели в весла, перенесший
меня человек взялся за кормовое весло, оттолкнулись от берега шестом, все пятеро перевозчиков перекрестились, кормчий громко
сказал: «Призывай бога на помочь», и лодка полетела поперек реки, скользя по вертящейся быстрине, бегущей у самого берега, называющейся «стремя».
Переправа кареты, кибитки и девяти лошадей продолжалась довольно долго, и
я успел набрать целую кучу чудесных, по моему мнению, камешков; но
я очень огорчился, когда отец не позволил
мне их взять с собою, а выбрал только десятка полтора,
сказав, что все остальные дрянь;
я доказывал противное, но
меня не послушали, и
я с большим сожалением оставил набранную
мною кучку.
«Не пора ли спать тебе, Сережа?» —
сказал мой отец после долгого молчания; поцеловал
меня, перекрестил и бережно, чтоб не разбудить мать, посадил в карету.
Отец, улыбнувшись, напомнил
мне о том и на мои просьбы идти поскорее удить
сказал мне, чтоб
я не торопился и подождал, покуда он все уладит около моей матери и распорядится кормом лошадей.
Ефрем, или Евсеич, как
я его звал, держа
меня крепко за руку, вошел со
мною на плот и
сказал одному башкирцу: «Айда знако́м, гуляй на другой сторона».
Мать не имела расположения к уженью, даже не любила его, и
мне было очень больно, что она холодно приняла мою радость; а к большому горю, мать, увидя
меня в таком волнении,
сказала, что это
мне вредно, и прибавила, что не пустит, покуда
я не успокоюсь.
Она посадила
меня подле себя и послала Евсеича
сказать моему отцу, что пришлет Сережу, когда он отдохнет и придет в себя.
Она
сказала, что, отпуская
меня, и не воображала, что
я сам стану удить.
Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что мать сердилась и
сказала, что не будет
меня пускать, потому что
я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет;
я же был уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Против самых ворот, на стене, висел образ Николая Чудотворца, как
сказал мне Ковляга.
Я сейчас начал просить отца, чтоб больного старичка положили в постель и напоили чаем; отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу,
сказал: «Засыпка, Василий Терентьев, больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему не годится; его бы надо совсем отставить от старичьих работ и не наряжать в засыпки».
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то
я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил
мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником,
я нащипал себе целый карман;
я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец
сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Мы остановились, сошли с роспусков, подошли близко к жнецам и жницам, и отец мой
сказал каким-то добрым голосом: «Бог на помощь!» Вдруг все оставили работу, обернулись к нам лицом, низко поклонились, а некоторые крестьяне, постарше, поздоровались с отцом и со
мной.
Накануне вечером, когда
я уже спал, отец мой виделся с теми стариками, которых он приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не
сказали, потому что отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие.
Отец с матерью старались растолковать
мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые,
сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мать высунулась из окна, посмотрела на рассеянные чувашские избы и, указав рукою на один двор, стоявший отдельно от прочих и заключавший внутри себя небольшой холм,
сказала: «Вот где
я желала бы остановиться».
«Сережа, —
сказал он, —
я попрошу у хозяина лошадь и роспуски, и он довезет нас с тобой до Ика.
Она почувствовала невозможность лишить
меня этого счастия и с досадой
сказала отцу: «Как тебе не стыдно взманить ребенка?
Ведь он опять так же взволнуется, как на Деме!» Тут
я получил употребление языка и принялся горячо уверять, что буду совершенно спокоен; мать с большим неудовольствием
сказала: «Ступай, но чтоб до заката солнца ты был здесь».
Я хотел было
сказать, что не хочу ехать, но язык не поворотился.
Вот уже и урема Ика скрылась в белом тумане росы, и мать
сказала мне: «Видишь, Сережа, как там сыро, — хорошо, что мы не там ночуем».
Я не смел опустить стекла, которое поднял отец, шепотом
сказав мне, что сырость вредна для матери; но и сквозь стекло
я видел, что все деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от сильного дождя.
«Ну, так ты нам
скажи, невестушка, — говорила бабушка, — что твои детки едят и чего не едят: а то ведь
я не знаю, чем их потчевать; мы ведь люди деревенские и ваших городских порядков не знаем».
Мать тихо подозвала
меня к себе, разгладила мои волосы, пристально посмотрела на мои покрасневшие глаза, поцеловала
меня в лоб и
сказала на ухо: «Будь умен и ласков с дедушкой», — и глаза ее наполнились слезами.
Видно, много страдания и страха выражалось на моем лице, потому что тетушка, остановившись в лакейской, приласкала
меня и
сказала: «Не бойся, Сережа!
Увидя
меня, он сейчас спустил ее на пол и ласково
сказал: «Подойди-ка ко
мне, Сережа», — и протянул руку.
Видно, ты боишься и не любишь дедушку?» — «Маменька больна», —
сказал я, собрав все силы, чтоб не заплакать.
С этими словами он взял
меня, посадил к себе на колени, погладил, поцеловал и
сказал: «Не плачь, Сережа.
Дедушка слушал
меня внимательно, приветливо улыбался, наконец
сказал, как-то значительно посмотря на бабушку и тетушку: «Это хорошо, что ты мать любишь.
«Слава богу, —
сказала мать, —
я вижу, что ты дедушке понравился.
«Как
я глупа», —
сказала мать как будто про себя и спросила клюквы.
Едва мы успели его обойти и осмотреть, едва успели переговорить с сестрицей, которая с помощью няньки рассказала
мне, что дедушка долго продержал ее, очень ласкал и, наконец, послал гулять в сад, — как прибежал Евсеич и позвал нас обедать; в это время, то есть часу в двенадцатом, мы обыкновенно завтракали, а обедали часу в третьем; но Евсеич
сказал, что дедушка всегда обедает в полдень и что он сидит уже за столом.
Я вспомнил, что, воротившись из саду, не был у матери, и стал проситься сходить к ней; но отец, сидевший подле
меня, шепнул
мне, чтоб
я перестал проситься и что
я схожу после обеда; он
сказал эти слова таким строгим голосом, какого
я никогда не слыхивал, — и
я замолчал.
Они ехали в той же карете, и мы точно так же могли бы поместиться в ней; но мать никогда не имела этого намерения и еще в Уфе
сказала мне, что ни под каким видом не может нас взять с собою, что она должна ехать одна с отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и
я вполне верил в невозможность переменить его.
Должно
сказать, что была особенная причина, почему
я не любил и боялся дедушки:
я своими глазами видел один раз, как он сердился и топал ногами;
я слышал потом из своей комнаты какие-то страшные и жалобные крики.
Выслушав ее, он
сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал
меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он не по той дороге едет, он и пошел отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
На другой день, когда мы пришли здороваться к дедушке, он довольно сурово
сказал мне: «
Я слышу, что ты все хнычешь, ты плакса, а глядя на тебя, и козулька плачет.
Через несколько минут прислали Евсеичу
сказать, чтоб он
меня привел к старому барину.
Я не видел или, лучше
сказать, не помнил, что видел отца, а потому, обрадовавшись, прямо бросился к нему на шею и начал его обнимать и целовать.
«А, так ты так же и отца любишь, как мать, — весело
сказал дедушка, — а
я думал, что ты только по ней соскучился.
Хотя мать
мне ничего не говорила, но
я узнал из ее разговоров с отцом, иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения с бабушкой и тетушкой, или, просто
сказать, ссорилась с ними, и что бабушка отвечала: «Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим детям и приступиться не смели.
Я попробовал даже
сказать ей: «Зачем ты, нянюшка, говоришь неправду?» Она отвечала, что грех
мне на нее нападать, и заплакала навзрыд.