Неточные совпадения
Я не умел поберечь сна бедной моей
матери, тронул ее
рукой и сказал: «Ах, какое солнышко! как хорошо пахнет!»
Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо.
Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными сосульками; они растаяли у меня в
руках и склеили мои худые, длинные пальцы;
мать вымыла мне
руки, вытерла их насухо, и я стал дремать…
Очень помню, что
мать, а иногда нянька держит меня на
руках, одетого очень тепло, что мы сидим в карете, стоящей в сарае, а иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя слабым голосом: «Супу, супу», — которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи.
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя
мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми
руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Слышал, как плакал отец и утешал отчаявшуюся
мать, как горячо она молилась, подняв
руки к небу.
Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под
руки мою
мать и няньку с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на
руки и понес прямо по воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
Мать скоро легла и положила с собой мою сестрицу, которая давно уже спала на
руках у няньки; но мне не хотелось спать, и я остался посидеть с отцом и поговорить о завтрашней кормежке, которую я ожидал с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного слова.
Я схватил свою добычу обеими
руками и побежал показать ее
матери...
Мать вела меня за
руку, а нянька несла мою сестрицу, которая с необыкновенным любопытством смотрела на невиданное ею зрелище; мне же хотя удалось видеть нечто подобное в Уфе, но тем не менее я смотрел на него с восхищением.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими
руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «
мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Мать высунулась из окна, посмотрела на рассеянные чувашские избы и, указав
рукою на один двор, стоявший отдельно от прочих и заключавший внутри себя небольшой холм, сказала: «Вот где я желала бы остановиться».
Мать взяла нас обоих за
руки и ввела в горницу дедушки; он лежал совсем раздетый в постели.
Отец остался с
матерью, а тетушка повела меня за
руку.
Я отвечал, что маменька не увидит, что я спрячусь в полог, когда захочется плакать; поцеловал
руку у дедушки и побежал к
матери.
Бабушка и тетушка, которые были недовольны, что мы остаемся у них на
руках, и даже не скрывали этого, обещали, покорясь воле дедушки, что будут смотреть за нами неусыпно и выполнять все просьбы моей
матери.
Дедушка сидел на кровати, а возле него по одну
руку отец, по другую
мать.
Когда же крестная
мать пришла к нам в комнату, то
мать опять благодарила ее со слезами и целовала ее
руки.
Бумага была подписана моим отцом и
матерью, то есть подписались под их
руки; вместо же меня, за неуменьем грамоте, расписался дядя мой, Сергей Николаич.
Евсеич пошел с нами, держа в
руках приготовленные удочки;
мать смеялась, глядя на нас, и весело сказала: «Окон и дверей нет, а удочки у вас готовы».
Очень не хотелось мне идти, но я уже столько натешился рыбною ловлею, что не смел попросить позволенья остаться и, помогая Евсеичу обеими
руками нести ведро, полное воды и рыбы, хотя в помощи моей никакой надобности не было и я скорее мешал ему, — весело пошел к ожидавшей меня
матери.
На другой день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом с милой моей сестрицей, мы встали бодры и веселы.
Мать с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли; с вечера натерли мне лицо, шею и
руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей
матери, идущей к нему навстречу, сам поклонился в ноги и потом, целуя ее
руки, уверял, что никогда из ее воли не выйдет и что все будет идти по-прежнему.
В комнате было так темно, что я видел только образ
матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели к кровати, поставили на колени,
мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула
рукой.
Мать будет здорова, у тебя родился братец…» Он взял меня на
руки, посадил к себе на колени, обнял и поцеловал.
Один раз, когда мы все сидели в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то русские и французские слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок, поцеловал он
руку у своей
матери, взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам с собою играть в карты.
Едва
мать и отец успели снять с себя дорожные шубы, как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где же они? давайте их сюда!» Двери из залы растворились, мы вошли, и я увидел высокого роста женщину, в волосах с проседью, которая с живостью протянула
руки навстречу моей
матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!»
Мать после мне говорила, что Прасковья Ивановна так дружески, с таким чувством ее обняла, что она ту же минуту всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность с сердечною любовью.
Она громко засмеялась, взяла за
руку мою
мать и повела в гостиную; в дверях стояло много гостей, и тут начались рекомендации, обниманья и целованья.
Она благодарила отца и особенно
мать, целовала у ней
руки и сказала, что «не ждала нас, зная по письмам, как Прасковья Ивановна полюбила Софью Николавну и как будет уговаривать остаться, и зная, что Прасковье Ивановне нельзя не уважить».
Наконец раздался крик: «Едут, едут!» Бабушку поспешно перевели под
руки в гостиную, потому что она уже плохо ходила, отец,
мать и тетка также отправились туда, а мы с сестрицей и даже с братцем, разумеется, с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей, заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб видеть, как подъедут гости и как станут вылезать из повозок.
Они неравнодушно приняли наш улов; они ахали, разглядывали и хвалили рыбу, которую очень любили кушать, а Татьяна Степановна — удить; но
мать махнула
рукой и не стала смотреть на нашу добычу, говоря, что от нее воняет сыростью и гнилью; она даже уверяла, что и от меня с отцом пахнет прудовою тиной, что, может быть, и в самом деле было так.
Отчего он ни разу не брал ружья в
руки, а стрелять он также был охотник, о чем сам рассказывал мне?»
Матери моей были неприятны мои вопросы.
После обыкновенных учтивостей он подал
руку моей
матери и повел ее в гостиную.
Дурасов одну
руку подал
матери моей, а другою повел мою сестрицу.
Прасковья Ивановна взяла за
руки моего отца и
мать и повела их в залу, где ожидало нас множество гостей, съехавшихся к празднику.
Хозяйка встретила мою
мать в сенях и ушла с нею в дом, а отец высадил меня и сестру из кареты и повел за
руку.
Нас потчевали чаем и завтраком; хотели было потчевать моего отца и
мать, но я заглянул к ним в дверь,
мать махнула мне
рукой, и я упросил, чтоб к ним не входили.
Он воротился еще задолго до обеда, бледный и расстроенный, и тетушка Татьяна Степановна рассказывала, что мой отец как скоро завидел могилу своей
матери, то бросился к ней, как исступленный, обнял
руками сырую землю, «да так и замер».
Тут только
мать рассказала мне, что я был болен, что я лежал в горячке, что к голове и
рукам моим привязан черный хлеб с уксусом и толчеными можжевеловыми ягодами, что на затылке и на груди у меня поставлены шпанские мушки, а к икрам горчичники…
Согласны ли вы?» Татьяна Степановна давно разливалась в слезах и несколько раз хотела было броситься обнимать «матушку сестрицу», а может быть, и поклониться в ноги, но
мать всякий раз останавливала ее
рукой.
Она крепко и долго обнимала моего отца и особенно
мать; даже нас всех перецеловала, чего никогда не делывала, а всегда только давала целовать нам
руку.