Неточные совпадения
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится,
с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в
день.
Она не лежала в постели, но худела, бледнела и теряла силы
с каждым
днем.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал, что
дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель
С. И. Аничков, а детей, то есть нас
с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки
с дедушкой.
Мать весело разговаривала
с нами, и я неумолкаемо болтал о вчерашнем
дне; она напомнила мне о моих книжках, и я признался, что даже позабыл о них.
Вчера бог дал такого дождика, что борозду пробил; теперь земля сыренька, и
с завтрашнего
дня всех мужиков погоню сеять; так извольте рассудить:
с одними бабами не много нажнешь, а ржи-то осталось половина не сжатой.
Отец
с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском
деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Отец мой выбрал место для уженья, и они оба
с Евсеичем скоро принялись за
дело.
Дело состояло в том, что
с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все надворные строения были ниже родника, то он провел воду, во-первых, в летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья, и в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь скот и лошади.
Сам он и вся семья ели постное, и дедушка, несмотря на то, что первый
день как встал
с постели, кушал ботвинью, рыбу, раки, кашу
с каким-то постным молоком и грибы.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом
деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца
с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Через несколько
дней мать встала
с постели; ее лихорадка и желчь прошли, но она еще больше похудела и глаза ее пожелтели.
Она привезла
с собою двух дочерей, которые были постарше меня; она оставила их погостить у дедушки
с бабушкой и сама
дня через три уехала.
Уж на третий
день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он
с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
С тех пор его зовут не Арефий, а Арева» [Замечательно, что этот несчастный Арефий, не замерзший в продолжение трех
дней под снегом, в жестокие зимние морозы, замерз лет через двадцать пять в сентябре месяце, при самом легком морозе, последовавшем после сильного дождя!
Арефья все называли дурачком, и в самом
деле он ничего не умел рассказать мне, как его занесло снегом и что
с ним потом было.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров
с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны
с моими дядями, бывали у нас каждый
день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Иногда гости приезжали обедать, и боже мой! как хлопотала моя мать
с поваром Макеем, весьма плохо разумевшим свое
дело.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой
день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…»
С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери, и то со слезами.
Волков на другой
день, чтоб поддержать шутку, сказал мне
с важным видом, что батюшка и матушка согласны выдать за него мою сестрицу и что он просит также моего согласия.
Я считал
дни и часы в ожидании этого счастливого события и без устали говорил о Сергеевке со всеми гостями,
с отцом и матерью,
с сестрицей и
с новой нянькой ее, Парашей.
Дело происходило поутру; до самого обеда я рвался и плакал; напрасно Евсеич убеждал меня, что нехорошо так гневаться, так бранить дяденьку и драться
с Петром Николаичем, что они со мной только пошутили, что маленькие девочки замуж не выходят и что как же можно отнять насильно у нас Сергеевку?
Дня через два, когда я не лежал уже в постели, а сидел за столиком и во что-то играл
с милой сестрицей, которая не знала, как высказать свою радость, что братец выздоравливает, — вдруг я почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться
с ними, чтоб никто на меня не сердился.
Как бы то ни было, только в один очень памятный для меня
день отвезли нас
с Андрюшей в санях, под надзором Евсеича, в народное училище, находившееся на другом краю города и помещавшееся в небольшом деревянном домишке.
Итак, все мое детское общество, кроме приезжавших иногда маленьких гостей Княжевичей и Мансуровых,
с которыми мы очень много играли и резвились, ограничивалось обществом моей милой сестрицы, которая, становясь умнее
с каждым
днем, могла уже более
разделять все мои наклонности, впечатления и забавы.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но
с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать
с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый
день просыпался и засыпал
с мыслию о Сергеевке.
С этого
дня Белая сделалась постоянным предметом моих наблюдений.
Каждый
день картина изменялась, и наконец разлив воды, простиравшийся
с лишком на восемь верст, слился
с облаками.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел
с ума от радости. Милая моя сестрица
разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был
с нами.
У нас поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья моих детских порывов, а потому отец, сказав: «Нет, здесь
с вами ничего не выудишь хорошего», — сел в лодку, взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на
дно веревку
с камнем, привязанную к лодке, и стал удить.
На другой
день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом
с милой моей сестрицей, мы встали бодры и веселы. Мать
с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли;
с вечера натерли мне лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
Одна из семи жен Мавлютки была тут же заочно назначена в эту должность: она всякий
день должна была приходить к нам и приводить
с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей посуде, на глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса.
С каждым
днем все более и более устраивалась наша полукочевая жизнь.
Мансуров не мог оставаться без какого-нибудь охотничьего занятия; в этот же
день вечером он ходил
с отцом и
с мужем Параши, Федором, ловить сетью на дудки перепелов.
На другой
день Мансуров ходил на охоту
с ружьем также вместе
с моим отцом;
с ними было две легавых собаки, привезенных Мансуровым.
Наконец гости уехали, взяв обещание
с отца и матери, что мы через несколько
дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров
с женою и детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых:
с девочками Мансуровыми она была дружна, а
с Булгаковыми только знакома.
Кроме обыкновенных прогулок пешком ежедневно поутру и к вечеру, мать очень часто ездила в поле прокатываться, особенно в серенькие
дни, вместе
с отцом, со мною и сестрицей на длинных крестьянских дрогах,
с которыми я познакомился еще в Парашине.
Редко случалось, чтобы мать отпускала меня
с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно то же было и вечером; но почти всякий
день я находил время поудить.
Мать хотела пробыть два
дня, но кумыс, которого целый бочонок был привезен
с нами во льду, окреп, и мать не могла его пить.
Без А. П. Мансурова, этого добрейшего и любезнейшего из людей, охоты не клеились, хотя была и тоня, только
днем, а не ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили на охоту
с ружьями и удили целым обществом на озере.
Мать обыкновенно скоро утомлялась собираньем ягод и потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась по ней час и более, а потом заезжала за нами; сначала мать каталась одна или
с отцом, но через несколько
дней я стал проситься, чтоб она брала меня
с собою, и потом я уже всегда ездил прогуливаться
с нею.
Открыв глаза, я увидел, что матери не было в комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны на
дне горшочка
с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом комнату, угрожая каждую минуту оставить меня в совершенной темноте.
В самом
деле, скоро пришел отец, поцеловал нас, перекрестил и сказал: «Не стало вашего дедушки», — и горько заплакал; заплакали и мы
с сестрицей.
Я испугался и, все еще не понимая настоящего
дела, спросил: «Да как же дедушка в залу пришел, разве он жив?» — «Какое жив, — отвечала Параша, — уж давно остамел; его обмыли, одели в саван, принесли в залу и положили на стол; отслужили панихиду, попы уехали [Про священника
с причтом иногда говорят в Оренбургской губернии во множественном числе.
Мать несколько
дней не могла оправиться; она по большей части сидела
с нами в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но мать захотела остаться в ней до нашего отъезда в Уфу, который был назначен через девять
дней.
Тетушка Татьяна Степановна часто приходила к нам, чтоб «матушке сестрице не было скучно», и звала ее
с собою, чтобы вместе поговорить о разных домашних
делах.
В девятый же
день и отец
с матерью, рано поутру, чтоб поспеть к обедне, уехали туда же.
С лишком год прошел после неудачной моей попытки учить грамоте милую мою сестрицу, и я снова приступил к этому важному и еще неблагодарному для меня
делу, неуспех которого меня искренне огорчал.
Я сейчас стал проситься к маменьке, и просился так неотступно, что Евсеич ходил
с моей просьбой к отцу; отец приказал мне сказать, чтоб я и не думал об этом, что я несколько
дней не увижу матери.
Мать поправлялась медленно, домашними
делами почти не занималась, никого, кроме доктора, Чичаговых и К. А. Чепруновой, не принимала; я был
с нею безотлучно.