Неточные совпадения
Но самое главное мое удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою милую сестрицу, давали поцеловать, погладить по головке, а потом нянька садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на
одну, то на
другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.
У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в
одной из них помещался буфет, а
другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу моей матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч.
Один из гребцов соскочил в воду, подвел лодку за носовую веревку к пристани и крепко привязал к причалу;
другой гребец сделал то же с кормою, и мы все преспокойно вышли на пристань.
Люди принялись разводить огонь:
один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки,
другой притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил огня на большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый костер дров со стружками и лучиной — и пламя запылало.
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана в стога, а по
другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни
один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Я достал, однако,
одну часть «Детского чтения» и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение не овладело моим вниманием и, читая громко вслух: «Канарейки, хорошие канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком» и проч., я думал о
другом и всего более о текущей там, вдалеке, Деме.
Спуск в широкую зеленую долину был крут и косогорист; надобно было тормозить карету и спускаться осторожно; это замедление раздражало мою нетерпеливость, и я бросался от
одного окошка к
другому и суетился, как будто мог ускорить приближение желанной кормежки.
Скоро я увидел, что
один человек мог легко перегонять этот плот с
одного берега на
другой.
Ефрем, или Евсеич, как я его звал, держа меня крепко за руку, вошел со мною на плот и сказал
одному башкирцу: «Айда знако́м, гуляй на
другой сторона».
«Здравствуй, батюшка Алексей Степаныч! — заговорил
один крестьянин постарше
других, который был десятником, как я после узнал, — давно мы тебя не видали.
Мироныч отвечал, что
один пасется у «Кошелги», а
другой у «Каменного врага», и прибавил: «Коли вам угодно будет, батюшка Алексей Степаныч, поглядеть господские ржаные и яровые хлеба и паровое поле (мы завтра отслужим молебен и начнем сев), то не прикажете ли подогнать туда табуны?
В
одну минуту наполнялось
одно ведро, а потом
другое.
Впрочем, наедине с Миронычем, я сам слышал, как он говорил, что для
одного крестьянина можно бы сделать то-то, а для
другого то-то.
К матери моей пришло еще более крестьянских баб, чем к отцу крестьян:
одни тоже с разными просьбами об оброках, а
другие с разными болезнями.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле
друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни
одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Разделенная вода была уже не так глубока, и на обоих протоках находились высокие мосты на сваях;
один проток был глубже и тише, а
другой — мельче и быстрее.
Тут Насягай был еще невелик, но когда, верст через десять, мы переехали его в
другой раз, то уже увидели славную реку, очень быструю и глубокую, но все он был, по крайней мере, вдвое меньше Ика и урема его состояла из
одних кустов.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только
одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался
один, или хотя и с
другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Бедная слушательница моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви из чурочек или дома, в которых хозяевами были ее куклы; самая любимая ее игра была игра «в гости»: мы садились по разным углам, я брал к себе
одну или две из ее кукол, с которыми приезжал в гости к сестрице, то есть переходил из
одного угла в
другой.
Дедушка сидел на кровати, а возле него по
одну руку отец, по
другую мать.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти
одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и
другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний
друг нашего дома.
Как бы то ни было, только в
один очень памятный для меня день отвезли нас с Андрюшей в санях, под надзором Евсеича, в народное училище, находившееся на
другом краю города и помещавшееся в небольшом деревянном домишке.
Евсеич отдал нас с рук на руки Матвею Васильичу, который взял меня за руку и ввел в большую неопрятную комнату, из которой несся шум и крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то подставках, большая черная четвероугольная доска; у доски стоял мальчик с обвостренным мелом в
одной руке и с грязной тряпицей в
другой.
Учитель продолжал громко вызывать учеников по списку,
одного за
другим; это была в то же время перекличка: оказалось, что половины учеников не было в классе.
Далеко уже уплыла поперечная дорога, и какая-то несчастная черная корова бегала по ней, как безумная, от
одного берега до
другого.
Мать опять отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел и увидел новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали
одна на
другую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась
одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду.
Усадьба состояла из двух изб: новой и старой, соединенных сенями; недалеко от них находилась людская изба, еще не покрытая; остальную часть двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены были два камня,
один на
другой; в новой избе не было ни дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них.
На
другой день поутру, хорошенько выспавшись под
одним пологом с милой моей сестрицей, мы встали бодры и веселы. Мать с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли; с вечера натерли мне лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
Проходить к ним надобно было через коридор и через девичью, битком набитую множеством горничных девушек и девчонок; их одежда поразила меня:
одни были одеты в полосущатые платья,
другие в телогрейки с юбками, а иные были просто в
одних рубашках и юбках; все сидели за гребнями и пряли.
Это была для меня совершенная новость, и я, остановясь, с любопытством рассматривал, как пряхи,
одною рукою подергивая льняные мочки,
другою вертели веретена с намотанной на них пряжей; все это делалось очень проворно и красиво, а как все молчали, то жужжанье веретен и подергиванье мочек производили необыкновенного рода шум, никогда мною не слыханный.
Сестрица моя выучивала три-четыре буквы в
одно утро, вечером еще знала их, потому что, ложась спать, я делал ей всегда экзамен; но на
другой день поутру она решительно ничего не помнила.
В этот год также были вынуты из гнезда и выкормлены в клетке, называвшейся «садком», два ястреба, из которых
один находился на руках у Филиппа, старого сокольника моего отца, а
другой — у Ивана Мазана, некогда ходившего за дедушкой, который, несмотря на то, что до нашего приезда ежедневно посылался жать, не расставался с своим ястребом и вынашивал его по ночам.
Один раз, когда мы весело разговаривали с бабушкой, рыжая крестьянская девчонка подала ей свой клочок пуха, уже раз возвращенный назад; бабушка посмотрела на свет и, увидя, что есть волосья, схватила
одной рукою девочку за волосы, а
другою вытащила из-под подушек ременную плетку и начала хлестать бедную девочку…
Цепы мелькали, взлетая и падая
друг возле
друга, и ни
один не зацеплял за
другой, между тем как бабы не стояли на
одном месте, а то подвигались вперед, то отступали назад.
Когда мы приехали, то вершили
одну пшеничную кладь и только заложили
другую, полбенную.
Две каменные церкви с зелеными куполами,
одна поменьше, а
другая большая, еще новая и неосвященная, красные крыши господского огромного дома, флигелей и всех надворных строений с какими-то колоколенками — бросились мне в глаза и удивили меня.
Нам отвели большой кабинет, из которого была
одна дверь в столовую, а
другая — в спальню; спальню также отдали нам; в обеих комнатах, лучших в целом доме, Прасковья Ивановна не жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
На
других двух стенах также висели картины, но небольшие; на
одной из них была нарисована швея, точно с живыми глазами, устремленными на того, кто на нее смотрит.
В каждой комнате, чуть ли не в каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с
одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с
другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно на высокой горе и множество сурчин по ней, которые с каждым днем освобождались от снега.
Все берега полоев были усыпаны всякого рода дичью; множество уток плавало по воде между верхушками затопленных кустов, а между тем беспрестанно проносились большие и малые стаи разной прилетной птицы:
одни летели высоко, не останавливаясь, а
другие низко, часто опускаясь на землю;
одни стаи садились,
другие поднимались, третьи перелетывали с места на место: крик, писк, свист наполнял воздух.
Болтуненок и Васька-рыжий (как его обыкновенно звали), распевая громко песни, то сходясь вместе, то расходясь врозь, потому что
один хотел идти налево, а
другой — направо, подвигались вперед: голоса их становились явственно слышны.
Одни говорили, что беды никакой не будет, что только выкупаются, что холодная вода выгонит хмель, что везде мелко, что только около кухни в стари́це будет по горло, но что они мастера плавать; а
другие утверждали, что, стоя на берегу, хорошо растабарывать, что глубоких мест много, а в стари́це и с руками уйдешь; что одежа на них намокла, что этак и трезвый не выплывет, а пьяные пойдут как ключ ко дну.
Горячо хвалил Державина и в то же время подшучивал над ним;
одного только Дмитриева хвалил, хотя не горячо, но безусловно; к сожалению, я почти не знал ни того, ни
другого.
Кроме отворенных пустых сундуков и привешенных к потолку мешков, на полках, которые тянулись по стенам в два ряда, стояло великое множество всякой всячины, фаянсовой и стеклянной посуды, чайников, молочников, чайных чашек, лаковых подносов, ларчиков, ящичков, даже бутылок с новыми пробками; в
одном углу лежал громадный пуховик, или, лучше сказать, мешок с пухом; в
другом — стояла большая новая кадушка, покрытая белым холстом; из любопытства я поднял холст и с удивлением увидел, что кадушка почти полна колотым сахаром.
Дурасов
одну руку подал матери моей, а
другою повел мою сестрицу.
На перевозе ночевало много народу, и уже
одна большая завозня, битком набитая лошадьми и телегами с приподнятыми передками и торчащими вверх оглоблями, чернелась на середине Волги, а
другая торопливо грузилась, чтобы воспользоваться благополучным временем.
Гребли только четверо, а двое гребцов выливали воду,
один — каким-то длинным ковшом, а
другой — шляпой.
От него я узнал, что все гости и родные на
другой же день моей болезни разъехались;
одна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна, видя в мучительной тревоге и страхе моих родителей, осталась в Багрове, чтоб при случае в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома, были не очень здоровы.
Народу было с нами человек двадцать;
одни зашли сзади, а
другие с боков и, таким образом подвигаясь вперед полукругом, принялись шуметь, кричать и хлестать холудинами по камышу.
Так он приказал над каждым колодцем по деревянной девке поставить, как есть одетые в кумашные сарафаны, подпоясаны золотым позументом, только босые;
одной ногой стоит на колодце, а
другую подняла, ровно прыгнуть хочет.