Неточные совпадения
Как заснул я и что
было после —
ничего не помню.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье
было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже
ничего не вижу,
не слышу и
не понимаю, — что я умираю.
Я приписываю мое спасение, кроме первой вышеприведенной причины, без которой
ничто совершиться
не могло, — неусыпному уходу, неослабному попечению, безграничному вниманию матери и дороге, то
есть движению и воздуху.
Сад, впрочем,
был хотя довольно велик, но
не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая
не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я
не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я
ничего не понимаю».
Мать рассказывала мне потом, что я
был точно как помешанный:
ничего не говорил,
не понимал, что мне говорят, и
не хотел идти обедать.
Я
не один уже раз переправлялся через Белую, но, по тогдашнему болезненному моему состоянию и почти младенческому возрасту,
ничего этого
не заметил и
не почувствовал; теперь же я
был поражен широкою и быстрою рекою, отлогими песчаными ее берегами и зеленою уремой на противоположном берегу.
Отец как-то затруднялся удовлетворить всем моим вопросам, мать помогла ему, и мне отвечали, что в Парашине половина крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они
будут опять наши; что его они знают потому, что он езжал в Парашино с тетушкой, что любят его за то, что он им
ничего худого
не делал, и что по нем любят мою мать и меня, а потому и знают, как нас зовут.
На такие речи староста обыкновенно отвечал: «Слушаю,
будет исполнено», — хотя мой отец несколько раз повторял: «Я, братец, тебе
ничего не приказываю, а говорю только,
не рассудишь ли ты сам так поступить?
Накануне вечером, когда я уже спал, отец мой виделся с теми стариками, которых он приказал прислать к себе; видно, они
ничего особенно дурного об Мироныче
не сказали, потому что отец
был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие.
Впоследствии я нашел, что Ик
ничем не хуже Демы; но тогда я
не в состоянии
был им восхищаться: мысль, что мать отпустила меня против своего желания, что она недовольна, беспокоится обо мне, что я отпущен на короткое время, что сейчас надо возвращаться, — совершенно закрыла мою душу от сладких впечатлений великолепной природы и уже зародившейся во мне охоты, но место, куда мы приехали,
было поистине очаровательно!
После обеда дедушка зашел к моей матери, которая лежала в постели и
ничего в этот день
не ела.
Третья тетушка, Елизавета Степановна, которую все называли генеральшей, приезжала на короткое время; эта тетушка
была прегордая и
ничего с нами
не говорила.
Арефья все называли дурачком, и в самом деле он
ничего не умел рассказать мне, как его занесло снегом и что с ним потом
было.
Дождь лил как из ведра, так что на крыльцо нельзя
было выйти; подъехала карета, в окошке мелькнул образ моей матери — и с этой минуты я
ничего не помню…
Дети Княжевичей
были молодцы, потому что отец и мать воспитывали их без всякой неги; они
не знали простуды и
ели все, что им вздумается, а я, напротив, кроме ежедневных диетных кушаний,
не смел
ничего съесть без позволения матери; в сырую же погоду меня
не выпускали из комнаты.
Тогда я
ничего не понимал и только впоследствии почувствовал, каких терзаний стоила эта твердость материнскому сердцу; но душевная польза своего милого дитяти, может
быть, иногда неверно понимаемая, всегда
была для нее выше собственных страданий, в настоящее время очень опасных для ее здоровья.
Особенно
был красив и живописен наш берег, покрытый молодой травой и луговыми цветами, то
есть часть берега,
не заселенная и потому
ничем не загаженная; по берегу росло десятка два дубов необыкновенной вышины и толщины.
Сергеевка понравилась мне еще более прежнего, хотя, правду сказать, кроме озера и старых дубов,
ничего в ней хорошего
не было.
Кажется, отвратительнее этой избы я
не встречал во всю мою жизнь: нечистота, вонь от разного скота, а вдобавок ко всему узенькие лавки, на которых нельзя
было прилечь матери, совершенно измученной от зимней дороги; но отец приставил кое-как скамейку и устроил ей местечко полежать; она
ничего не могла
есть, только напилась чаю.
Как
было мне завидно, что они
ничего не боялись, и как я желал, чтоб они
не уходили!
Кушаний
было множество и все такие жирные, что мать нам с сестрицей почти
ничего есть не позволяла.
Я слышал, как она, уйдя после обеда в нашу комнату, сказала Параше, с которой опять начала ласково разговаривать, что она «
ничего не могла
есть, потому что обедали на том самом столе, на котором лежало тело покойного батюшки».
Но для того, чтоб могли случиться такие строгие и возмутительные наказания, надобно
было самой барыне нечаянно наткнуться, так сказать, на виноватого или виноватую; а как это бывало очень редко, то все вокруг нее утопало в беспутстве, потому что она
ничего не видела,
ничего не знала и очень
не любила, чтоб говорили ей о чем-нибудь подобном.
Я казался, я должен
был казаться каким-то полоумным, помешанным; глаза у меня
были дикие, я
ничего не видел,
ничего не слышал, что со мной говорили.
Я так
был испуган, поражен всем виденным мною, что
ничего не мог рассказать матери и тетушкам, которые принялись меня расспрашивать: «Что такое случилось?» Евсеич же с Парашей только впустили нас в комнату, а сами опять убежали.
Отец напрасно уверял, что
ничего такого
не было и
не бывает, что никто
не бранился, но что веселого крику и шуму
было много…
Бабушка же и тетушка ко мне
не очень благоволили, а сестрицу мою любили; они
напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что мать глядит мне в глаза и делает все, что мне угодно, что «братец — все, а она —
ничего»; но все такие вредные внушения
не производили никакого впечатления на любящее сердце моей сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда
не омрачали светлую доброту ее прекрасной души.
Ничего не говоришь и в окошко
не смотришь?» Я отвечал, что мне жалко Багрова, — и высказал все, что у меня
было на душе.
Зимой я
ничего не заметил, но летом увидел, что это
было самое скучное степное место.
Я
ничего подобного
не видывал, а потому
был очень поражен и сейчас приложил к действительности жившие в моей памяти описания рыцарских замков или загородных дворцов английских лордов, читанные мною в книгах.
Мать пожурила меня, зачем я
был так смешон, когда услышал музыку: «Ты точно
был крестьянский мальчик, который сроду
ничего не видывал, кроме своей избы, и которого привели в господский дом».
Я отвечал, что я точно сроду
ничего подобного
не видывал и потому и
был так удивлен.
Если я только замолчу, то он
ничего не сделает, пожалуй, до тех самых пор, покуда вы
не выйдете замуж; а как неустройство вашего состояния может помешать вашему замужству и лишить вас хорошего жениха, то я даю вам слово, что в продолжение нынешнего же года все
будет сделано.
Что касается до вредного влияния чурасовской лакейской и девичьей, то мать могла
быть на этот счет совершенно спокойна: все как будто сговорились избегать нас и
ничего при нас
не говорить. Даже Иванушка-буфетчик перестал при нас подходить к Евсеичу и болтать с ним, как бывало прежде, и Евсеич, добродушно смеясь, однажды сказал мне: «Вот так-то лучше! Стали нас побаиваться!»