Неточные совпадения
Наводили справки, и часто оказывалось, что действительно
дело было так и что рассказать мне о нем никто не
мог.
Но не все, казавшееся мне виденным, видел я в самом
деле; те же справки иногда доказывали, что многого я не
мог видеть, а
мог только слышать.
Тут-то мы еще больше сжились с милой моей сестрицей, хотя она была так еще мала, что я не
мог вполне
разделять с ней всех моих мыслей, чувств и желаний.
Мне показалось даже, а
может быть, оно и в самом
деле было так, что все стали к нам ласковее, внимательнее и больше заботились о нас.
Разумеется, все узнали это происшествие и долго не
могли без смеха смотреть на Волкова, который принужден был несколько
дней просидеть дома и даже не ездил к нам; на целый месяц я был избавлен от несносного дразненья.
Итак, все мое детское общество, кроме приезжавших иногда маленьких гостей Княжевичей и Мансуровых, с которыми мы очень много играли и резвились, ограничивалось обществом моей милой сестрицы, которая, становясь умнее с каждым
днем,
могла уже более
разделять все мои наклонности, впечатления и забавы.
Теперь я рассказал об этом так, как узнал впоследствии; тогда же я не
мог понять настоящего
дела, а только испугался, что тут будут спорить, ссориться, а
может быть, и драться.
Мансуров не
мог оставаться без какого-нибудь охотничьего занятия; в этот же
день вечером он ходил с отцом и с мужем Параши, Федором, ловить сетью на дудки перепелов.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень не понравилось, чего и ожидать было должно по моему нежеланью туда ехать; но и в самом
деле никому не
могло понравиться его ровное местоположенье и дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке.
Я долго и неутешно плакал и целый
день не
мог ни на кого смотреть.
Мать хотела пробыть два
дня, но кумыс, которого целый бочонок был привезен с нами во льду, окреп, и мать не
могла его пить.
Мать несколько
дней не
могла оправиться; она по большей части сидела с нами в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но мать захотела остаться в ней до нашего отъезда в Уфу, который был назначен через девять
дней.
Это был человек гениальный в своем
деле; но как
мог образоваться такой человек у моего покойного дедушки, плохо знавшего грамоте и ненавидевшего всякие тяжбы?
Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это
могли жить в такой мурье и где тут помещались?» В самом
деле, трудно было отгадать, где тут
могло жить целое семейство, в том числе пять дочерей.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные
дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не
может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она
могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
—
Дело наше законное, проиграть его нельзя, а
могут только затянуть решение».
Отец не
мог вдруг поверить, что лукояновский судья его обманет, и сам, улыбаясь, говорил: «Хорошо, Пантелей Григорьевич, посмотрим, как решится
дело в уездном суде».
В каждой комнате, чуть ли не в каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором
мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно на высокой горе и множество сурчин по ней, которые с каждым
днем освобождались от снега.
Это запрещенье
могло бы сильно огорчить меня, если б мать не позволила Палагее сказывать иногда мне сказки в продолжение
дня.
Они неравнодушно приняли наш улов; они ахали, разглядывали и хвалили рыбу, которую очень любили кушать, а Татьяна Степановна — удить; но мать махнула рукой и не стала смотреть на нашу добычу, говоря, что от нее воняет сыростью и гнилью; она даже уверяла, что и от меня с отцом пахнет прудовою тиной, что,
может быть, и в самом
деле было так.
Я знал, что из первых, висячих, хризалид должны были вывестись денные бабочки, а из вторых, лежачих, — ночные; но как в то время я еще не умел ходить за этим
делом, то превращения хризалид в бабочки у нас не было, да и быть не
могло, потому что мы их беспрестанно смотрели, даже трогали, чтоб узнать, живы ли они.
Оставайся, пока не соскучишься, а и только я скажу тебе: ты ровно через три
дня и три ночи не воротишься, то не будет меня на белом свете, и умру я тою же минутою, по той причине, что люблю тебя больше, чем самого себя, и жить без тебя не
могу».