Неточные совпадения
Я не умел поберечь сна бедной моей
матери, тронул ее рукой и
сказал: «Ах, какое солнышко! как хорошо пахнет!»
Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с радостным лицом прибежал
сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль только оставить Сурку.
«Не пора ли спать тебе, Сережа?» —
сказал мой отец после долгого молчания; поцеловал меня, перекрестил и бережно, чтоб не разбудить
мать, посадил в карету.
Отец, улыбнувшись, напомнил мне о том и на мои просьбы идти поскорее удить
сказал мне, чтоб я не торопился и подождал, покуда он все уладит около моей
матери и распорядится кормом лошадей.
Мать не имела расположения к уженью, даже не любила его, и мне было очень больно, что она холодно приняла мою радость; а к большому горю,
мать, увидя меня в таком волнении,
сказала, что это мне вредно, и прибавила, что не пустит, покуда я не успокоюсь.
Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что
мать сердилась и
сказала, что не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Мать выглянула из окна и
сказала: «Здравствуйте, мои друзья!» Все поклонились ей, и тот же крестьянин
сказал: «Здравствуй, матушка Софья Николавна, милости просим.
Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою
мать; но она решительно отказалась,
сказав, что она не любит смотреть на них и что если он хочет, то может взять с собой Сережу.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец
сказал, что «
мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Отец с
матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые,
сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мать высунулась из окна, посмотрела на рассеянные чувашские избы и, указав рукою на один двор, стоявший отдельно от прочих и заключавший внутри себя небольшой холм,
сказала: «Вот где я желала бы остановиться».
Ведь он опять так же взволнуется, как на Деме!» Тут я получил употребление языка и принялся горячо уверять, что буду совершенно спокоен;
мать с большим неудовольствием
сказала: «Ступай, но чтоб до заката солнца ты был здесь».
Отец все еще не возвращался, и
мать хотела уже послать за ним, но только что мы улеглись в карете, как подошел отец к окну и тихо
сказал: «Вы еще не спите?»
Мать попеняла ему, что он так долго не возвращался.
Я не смел опустить стекла, которое поднял отец, шепотом
сказав мне, что сырость вредна для
матери; но и сквозь стекло я видел, что все деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от сильного дождя.
Мать успела
сказать нам, чтоб мы были смирны, никуда по комнатам не ходили и не говорили громко.
Мать тихо подозвала меня к себе, разгладила мои волосы, пристально посмотрела на мои покрасневшие глаза, поцеловала меня в лоб и
сказала на ухо: «Будь умен и ласков с дедушкой», — и глаза ее наполнились слезами.
Дедушка слушал меня внимательно, приветливо улыбался, наконец
сказал, как-то значительно посмотря на бабушку и тетушку: «Это хорошо, что ты
мать любишь.
«Слава богу, —
сказала мать, — я вижу, что ты дедушке понравился.
«Как я глупа», —
сказала мать как будто про себя и спросила клюквы.
Как только
мать проснулась и
сказала, что ей немножко получше, вошел отец.
Я вспомнил, что, воротившись из саду, не был у
матери, и стал проситься сходить к ней; но отец, сидевший подле меня, шепнул мне, чтоб я перестал проситься и что я схожу после обеда; он
сказал эти слова таким строгим голосом, какого я никогда не слыхивал, — и я замолчал.
Они ехали в той же карете, и мы точно так же могли бы поместиться в ней; но
мать никогда не имела этого намерения и еще в Уфе
сказала мне, что ни под каким видом не может нас взять с собою, что она должна ехать одна с отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я вполне верил в невозможность переменить его.
Вторая приехавшая тетушка была Аксинья Степановна, крестная моя
мать; это была предобрая, нас очень любила и очень ласкала, особенно без других; она даже привезла нам гостинца, изюма и черносливу, но отдала тихонько от всех и велела так есть, чтоб никто не видал; она пожурила няньку нашу за неопрятность в комнате и платье, приказала переменять чаще белье и погрозила, что
скажет Софье Николавне, в каком виде нашла детей; мы очень обрадовались ее ласковым речам и очень ее полюбили.
«А, так ты так же и отца любишь, как
мать, — весело
сказал дедушка, — а я думал, что ты только по ней соскучился.
Хотя
мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров с отцом, иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения с бабушкой и тетушкой, или, просто
сказать, ссорилась с ними, и что бабушка отвечала: «Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим детям и приступиться не смели.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой день, видя, что я не подхожу к нему,
сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания
матери, и то со слезами.
Мать не хотела сделать никакой уступки, скрепила свое сердце и,
сказав, что я останусь без обеда, что я останусь в углу до тех пор, покуда не почувствую вины своей и от искреннего сердца не попрошу Волкова простить меня, ушла обедать, потому что гости ее ожидали.
«Ты упрямишься, —
сказала мать.
Я сейчас вызвал из спальной
мать и
сказал ей, чего мне хочется.
Мать обняла меня и заплакала от радости (как она мне
сказала), что у меня такое доброе сердце.
Мать улыбнулась и
сказала очень твердо: «Да если б вы и вздумали, то я уже никогда не позволю.
Торопливо заглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом
сказал: «Белая тронулась!»
Мать позволила, и в одну минуту, тепло одетый, я уже стоял на крыльце и жадно следил глазами, как шла между неподвижных берегов огромная полоса синего, темного, а иногда и желтого льда.
Евсеич пошел с нами, держа в руках приготовленные удочки;
мать смеялась, глядя на нас, и весело
сказала: «Окон и дверей нет, а удочки у вас готовы».
Мать, сидевшая на каменном крыльце, или, лучше
сказать, на двух камнях, заменявших крыльцо для входа в наше новое, недостроенное жилище, издали услышала, что мы возвращаемся, и дивилась, что нас долго нет.
Мать смеялась, а отец удивлялся и один раз
сказал: «Откуда это все у тебя берется?
Отец даже заплакал, а
мать, тоже со слезами на глазах, перекрестилась и
сказала: «Царство ей небесное».
«Детей не приводят к присяге, —
сказала мать, — ступай к сестре».
Мать не спорила, но
сказала, что останется дома.
В нашей детской говорили, или, лучше
сказать, в нашу детскую доходили слухи о том, о чем толковали в девичьей и лакейской, а толковали там всего более о скоропостижной кончине государыни, прибавляя страшные рассказы, которые меня необыкновенно смутили; я побежал за объяснениями к отцу и
матери, и только твердые и горячие уверения их, что все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить.
После обеда они ушли в спальню, нас выслали и о чем-то долго говорили; когда же нам позволили прийти, отец уже куда-то собирался ехать, а
мать, очень огорченная,
сказала мне: «Ну, Сережа, мы все поедем в Багрово: дедушка умирает».
Я высказал все свои сомнения и страхи
матери; иных она не могла уничтожить, над опасением же, что «мы замерзнем», рассмеялась и
сказала, что нам будет жарко в возке.
Мать успокоилась и
сказала мне, что это пройдет.
Мать скоро воротилась и
сказала, что дедушка уже очень слаб, но еще в памяти, желает нас видеть и благословить.
Мать старалась ободрить меня, говоря: «Можно ли бояться дедушки, который едва дышит и уже умирает?» Я подумал, что того-то я и боюсь, но не смел этого
сказать.
Наконец пришла
мать, сама расстроенная и больная,
сказала, что дедушка скончался в шесть часов утра и что сейчас придет отец и ляжет спать, потому что уже не спал две ночи.
Я замечал иногда, что Параша что-то шептала моей
матери; иногда она слушала ее, а всего чаще заставляла молчать и прогоняла, и вот что эта Параша, одевая меня, один раз мне
сказала: «Да, вы тут сидите, а вас грабят».
В первый раз была дождливая осень и тяжелая жизнь в разлуке с
матерью и отцом при явном недоброжелательстве родных-хозяев, или хозяек, лучше
сказать.
Видно, отцу
сказали об этом: он приходил к нам и
сказал, что если я желаю, чтоб
мать поскорее выздоровела, то не должен плакать и проситься к ней, а только молиться богу и просить, чтоб он ее помиловал, что
мать хоть не видит, но материнское сердце знает, что я плачу, и что ей от этого хуже.
«Пойдемте, —
сказал он тихо, —
мать хочет вас видеть и благословить».
«Послушайте, —
сказал отец, — если
мать увидит, что вы плачете, то ей сделается хуже и она от того может умереть; а если вы не будете плакать, то ей будет лучше».
Неточные совпадения
А нам земля осталася… // Ой ты, земля помещичья! // Ты нам не
мать, а мачеха // Теперь… «А кто велел? — // Кричат писаки праздные, — // Так вымогать, насиловать // Кормилицу свою!» // А я
скажу: — А кто же ждал? — // Ох! эти проповедники! // Кричат: «Довольно барствовать! // Проснись, помещик заспанный! // Вставай! — учись! трудись!..»
Прилетела в дом // Сизым голубем… // Поклонился мне // Свекор-батюшка, // Поклонилася // Мать-свекровушка, // Деверья, зятья // Поклонилися, // Поклонилися, // Повинилися! // Вы садитесь-ка, // Вы не кланяйтесь, // Вы послушайте. // Что
скажу я вам: // Тому кланяться, // Кто сильней меня, — // Кто добрей меня, // Тому славу петь. // Кому славу петь? // Губернаторше! // Доброй душеньке // Александровне!
«А что? ему, чай, холодно, — //
Сказал сурово Провушка, — // В железном-то тазу?» // И в руки взять ребеночка // Хотел. Дитя заплакало. // А
мать кричит: — Не тронь его! // Не видишь? Он катается! // Ну, ну! пошел! Колясочка // Ведь это у него!..
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как
скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что
мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
— И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером
сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой
матери, для нас не нашли?