Неточные совпадения
Но не все, казавшееся мне виденным, видел я
в самом
деле; те же справки иногда доказывали,
что многого я не мог видеть, а мог только слышать.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было
в самом
деле интересное чтение, потому
что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается
в лечебнике.
Я вслушивался
в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал,
что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти
в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
Столько увидел и узнал я
в этот
день,
что детское мое воображение продолжало представлять мне
в каком-то смешении все картины и образы, носившиеся предо мною.
Не позволите ли, батюшка, сделать лишний сгон?» Отец отвечал,
что крестьянам ведь также надо убираться, и
что отнять у них
день в такую страдную пору
дело нехорошее, и
что лучше сделать помочь и позвать соседей.
Отец с матерью старались растолковать мне,
что совершенно добрых людей мало на свете,
что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему,
что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском
деле; они говорили,
что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся
в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но
что как же быть? свой своему поневоле друг, и
что нельзя не уважить Михайле Максимычу;
что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает
в трезвом виде и не дерется без толку;
что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому
что он
в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих
в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота;
что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Дело состояло
в том,
что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все надворные строения были ниже родника, то он провел воду, во-первых,
в летнюю кухню, во-вторых,
в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья, и в-третьих,
в хлевы, куда загонялся на ночь скот и лошади.
Тут я узнал,
что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как
в самом
деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно
в Оренбург, хотя прежде,
что было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому
что не верил докторам.
Мать отвечала ему, как мне рассказывали,
что теперешняя ее болезнь
дело случайное,
что она скоро пройдет и
что для поездки
в Оренбург ей нужно несколько времени оправиться.
Всякий
день я принимался учить читать маленькую сестрицу, и совершенно без пользы, потому
что во все время пребывания нашего
в Багрове она не выучила даже азбуки.
Уж на третий
день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть,
что тут такое есть; и видит,
что собака выкопала нору,
что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит,
что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит,
что в ней человек лежит, спит, и
что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался,
что это он.
С тех пор его зовут не Арефий, а Арева» [Замечательно,
что этот несчастный Арефий, не замерзший
в продолжение трех
дней под снегом,
в жестокие зимние морозы, замерз лет через двадцать пять
в сентябре месяце, при самом легком морозе, последовавшем после сильного дождя!
Арефья все называли дурачком, и
в самом
деле он ничего не умел рассказать мне, как его занесло снегом и
что с ним потом было.
Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла,
что маменька здорова,
что она скоро воротится и
что ее ждут каждый
день; но я был так убежден
в моих печальных предчувствиях,
что решительно не поверил тетушкиным словам и упорно повторял один и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
В один из таких скучных, тяжелых
дней вбежала к нам
в комнату девушка Феклуша и громко закричала: «Молодые господа едут!» Странно,
что я не вдруг и не совсем поверил этому известию.
Понимая
дело только вполовину, я, однако, догадывался,
что маменька гневается за нас на дедушку, бабушку и тетушку и
что мой отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение,
что мы должны скоро уехать,
в чем и не ошибся.
Мне показалось даже, а может быть, оно и
в самом
деле было так,
что все стали к нам ласковее, внимательнее и больше заботились о нас.
Я стал
в тупик; мне приходило даже
в голову: уж
в самом
деле не солгал ли я на няньку Агафью; но Евсеич, который
в глаза уличал ее,
что она все бегала по избам, успокоил мою робкую ребячью совесть.
Я помню,
что гости у нас тогда бывали так веселы, как после никогда уже не бывали во все остальное время нашего житья
в Уфе, а между тем я и тогда знал,
что мы всякий
день нуждались
в деньгах и
что все у нас
в доме было беднее и хуже,
чем у других.
Проснувшись, или, лучше сказать, очувствовавшись на другой
день поутру, очень не рано,
в слабости и все еще
в жару, я не вдруг понял,
что около меня происходило.
Дня через два, когда я не лежал уже
в постели, а сидел за столиком и во что-то играл с милой сестрицей, которая не знала, как высказать свою радость,
что братец выздоравливает, — вдруг я почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться с ними, чтоб никто на меня не сердился.
Это средство несколько помогло: мне стыдно стало,
что Андрюша пишет лучше меня, а как успехи его были весьма незначительны, то я постарался догнать его и
в самом
деле догнал довольно скоро.
Дорога
в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью
в Багрове и жизнью
в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку,
что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый
день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
В самом
деле, не ближе как через час Евсеич пришел сказать мне,
что лед на реке ломается.
Я думал,
что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день! мать сказала мне,
что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица
разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись
в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов
в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Чистая, прозрачная вода, местами очень глубокая, белое песчаное
дно, разнообразное чернолесье, отражавшееся
в воде как
в зеркале и обросшее зелеными береговыми травами, все вместе было так хорошо,
что не только я, но и отец мой, и Евсеич пришли
в восхищение.
В самом
деле, я был до того искусан комарами,
что лицо, шея и руки у меня распухли.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени
в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому
дну, для
чего должен был, согнувшись
в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Проснувшись на другой
день поутру ранее обыкновенного, я увидел,
что мать уже встала, и узнал,
что она начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей
в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери,
что мы через несколько
дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову
в его деревню Алмантаево, верстах
в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад,
что уехали гости, и понятно,
что очень не радовался намерению ехать
в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась,
что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Через неделю поехали мы к Булгаковым
в Алмантаево, которое мне очень не понравилось,
чего и ожидать было должно по моему нежеланью туда ехать; но и
в самом
деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке.
Бить
в дудки заранее учил меня Федор, считавшийся
в этом
деле великим мастером, и я тотчас подумал,
что я сам такой же мастер.
Все были
в негодовании на
В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного командира — хорошенько не знаю, — который публично показывал свою радость,
что скончалась государыня, целый
день велел звонить
в колокола и вечером пригласил всех к себе на бал и ужин.
Скоро наступила жестокая зима, и мы окончательно заключились
в своих детских комнатках, из которых занимали только одну. Чтение книг, писанье прописей и занятия арифметикой, которую я понимал как-то тупо и которой учился неохотно, — все это увеличилось само собою, потому
что прибавилось времени: гостей стало приезжать менее, а гулять стало невозможно. Доходило
дело даже до «Древней Вивлиофики».
Проснувшись на другой
день поутру, я подумал,
что еще рано;
в возке у нас был рассвет или сумерки, потому
что стеклышки еще больше запушило.
Открыв глаза, я увидел,
что матери не было
в комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны на
дне горшочка с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом комнату, угрожая каждую минуту оставить меня
в совершенной темноте.
Вероятно, долго продолжались наши крики, никем не услышанные, потому
что в это время
в самом
деле скончался дедушка; весь дом сбежался
в горницу к покойнику, и все подняли такой громкий вой,
что никому не было возможности услышать наши детские крики.
Но мать всегда отвечала,
что «не намерена мешаться
в их семейные и домашние
дела,
что ее согласие тут не нужно и
что все зависит от матушки», то есть от ее свекрови.
Сестрица моя выучивала три-четыре буквы
в одно утро, вечером еще знала их, потому
что, ложась спать, я делал ей всегда экзамен; но на другой
день поутру она решительно ничего не помнила.
Дело шло о том,
что отец хотел
в точности исполнить обещанье, данное им своей матери: выйти немедленно
в отставку, переехать
в деревню, избавить свою мать от всех забот по хозяйству и успокоить ее старость.
Отец не успел мне рассказать хорошенько,
что значит межевать землю, и я для дополнения сведений, расспросив мать, а потом Евсеича,
в чем состоит межеванье, и не узнав от них почти ничего нового (они сами ничего не знали), составил себе, однако, кое-какое понятие об этом
деле, которое казалось мне важным и торжественным.
Очень странно,
что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился
в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне
в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же
дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Бог точно был к нам милостив, и через несколько
дней, проведенных мною
в тревоге и печали, повеселевшее лицо отца и уверенья Авенариуса,
что маменька точно выздоравливает и
что я скоро ее увижу, совершенно меня успокоили.
Там можно было удить и крупную и мелкую рыбу:
в стари́це, тихой и довольно глубокой, брала крупная, а с другой стороны, где Бугуруслан бежал мелко и по чистому
дну с песочком и камешками, отлично клевали пескари; да и сидеть под тенью берез и лип, даже без удочки, на покатом зеленом берегу, было так весело,
что я и теперь неравнодушно вспоминаю об этом времени.
Я очень скоро пристрастился к травле ястребочком, как говорил Евсеич, и
в тот счастливый
день,
в который получал с утра позволенье ехать на охоту, с живейшим нетерпеньем ожидал назначенного времени, то есть часов двух пополудни, когда Филипп или Мазан, выспавшись после раннего обеда, явится с бодрым и голодным ястребом на руке, с собственной своей собакой на веревочке (потому
что у обоих собаки гонялись за перепелками) и скажет: «Пора, сударь, на охоту».
Нередко стоял перед отцом слепой старик, поверенный Пантелей Григорьич (по прозвищу, никогда не употребляемому, Мягков), знаменитый ходок по тяжебным
делам и знаток
в законах, о
чем, разумеется, я узнал после.
Он полечился
в Москве с год и потом переехал с своей женой и дочкой Настенькой
в Багрово; но и слепой, он постоянно занимался разными чужими тяжебными
делами, с которыми приезжали к нему поверенные, которые ему читались вслух и по которым он диктовал просьбы
в сенат, за
что получал по-тогдашнему немалую плату.
Я не стану описывать нашей дороги: она была точно так же скучна и противна своими кормежками и ночевками, как и прежние; скажу только,
что мы останавливались на целый
день в большой деревне Вишенки, принадлежащей той же Прасковье Ивановне Куролесовой.
Она прибавила,
что если
дело дойдет до тетушки, то весь ее гнев упадет на нее, ни
в чем тут не виноватую.
Им не для
чего было рано вставать и было о
чем переговорить, потому
что в продолжение прошедшего
дня не имели они свободной минуты побыть друг с другом наедине.