Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он
в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Неточные совпадения
Боясь, чтоб кто-нибудь не отнял моего сокровища, я пробежал прямо через сени
в детскую, лег
в свою кроватку, закрылся пологом, развернул первую
часть — и позабыл все меня окружающее.
Разумеется, мать положила конец такому исступленному чтению: книги заперла
в свой комод и выдавала мне по одной
части, и то
в известные, назначенные ею, часы.
Я достал, однако, одну
часть «Детского чтения» и стал читать, но был так развлечен, что
в первый раз чтение не овладело моим вниманием и, читая громко вслух: «Канарейки, хорошие канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком» и проч., я думал о другом и всего более о текущей там, вдалеке, Деме.
Спускаясь с пологого ската, ведущего к реке Ик, надобно было проезжать мимо чувашско-мордовской и
частью татарской деревни, называющейся Ик-Кармала, потому что она раскинулась по пригоркам речки Кармалки, впадающей
в Ик,
в полуторе версте от деревни.
Протоки устремлялись
в глубь ее и исчезали
в густой
чаще деревьев и кустов.
И с лишком месяц прожили мы с сестрицей без отца и матери,
в негостеприимном тогда для нас Багрове, большую
часть времени заключенные
в своей комнате, потому что скоро наступила сырая погода и гулянье наше по саду прекратилось.
Вторая приехавшая тетушка была Аксинья Степановна, крестная моя мать; это была предобрая, нас очень любила и очень ласкала, особенно без других; она даже привезла нам гостинца, изюма и черносливу, но отдала тихонько от всех и велела так есть, чтоб никто не видал; она пожурила няньку нашу за неопрятность
в комнате и платье, приказала переменять
чаще белье и погрозила, что скажет Софье Николавне,
в каком виде нашла детей; мы очень обрадовались ее ласковым речам и очень ее полюбили.
Усадьба состояла из двух изб: новой и старой, соединенных сенями; недалеко от них находилась людская изба, еще не покрытая; остальную
часть двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены были два камня, один на другой;
в новой избе не было ни дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них.
У нас поднялась страшная возня от
частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья моих детских порывов, а потому отец, сказав: «Нет, здесь с вами ничего не выудишь хорошего», — сел
в лодку, взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку с камнем, привязанную к лодке, и стал удить.
Более всего любил я смотреть, как мать варила варенье
в медных блестящих тазах на тагане, под которым разводился огонь, — может быть, потому, что снимаемые с кипящего таза сахарные пенки большею
частью отдавались нам с сестрицей; мы с ней обыкновенно сидели на земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая, когда масса ягод и сахара начнет вздуваться, пузыриться и покрываться беловатою пеленою.
В белой татарской избе, на широких нарах, лежала груда довольно сальных перин чуть не до потолка, прикрытых с одной стороны ковром; остальная
часть нар покрыта была белою кошмою.
Мать несколько дней не могла оправиться; она по большей
части сидела с нами
в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но мать захотела остаться
в ней до нашего отъезда
в Уфу, который был назначен через девять дней.
Вечером
частый приезд докторов, суетливая беготня из девичьей
в кухню и людскую, а всего более печальное лицо отца, который приходил проститься с нами и перекрестить нас, когда мы ложились спать, — навели на меня сомненье и беспокойство.
Кроме чтенья, я очень скоро привык ухаживать за больною матерью и
в известные часы подавать ей лекарства, не пропуская ни одной минуты;
в горничной своей она не имела уже
частой надобности, я призывал ее тогда, когда было нужно.
В карете было довольно просторно, и когда мать не лежала, тогда нас с сестрицей брали попеременно
в карету; но мне доставалось сидеть
чаще.
Жнитво уже давно кончили; бо́льшую
часть ржи уже перевезли
в гумно; обмолотили горох, вытрясли мак — и я ничего этого не видал!
Они жили
в двадцати пяти верстах от Чурасова, возле самого упраздненного городка Тагая, и потому езжали к Прасковье Ивановне каждую неделю, даже
чаще.
В каждой комнате, чуть ли не
в каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой —
часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера,
в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно на высокой горе и множество сурчин по ней, которые с каждым днем освобождались от снега.
Ничего тогда не понимая, не разбирая, не оценивая, никакими именами не называя, я сам почуял
в себе новую жизнь, сделался
частью природы, и только
в зрелом возрасте сознательных воспоминаний об этом времени сознательно оценил всю его очаровательную прелесть, всю поэтическую красоту.
По просухе перебывали у нас
в гостях все соседи, большею
частью родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется, мать была им очень рада и большую
часть времени проводила
в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня высылала. Я мельком вслушался раза два
в ее слова и догадался, что она жаловалась на свое положение, что она была недовольна своей жизнью
в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
В прекрасный летний день, когда солнечные лучи давно уже поглотили ночную свежесть, подъезжали мы с отцом к так называемому Потаенному колку, состоящему по большей
части из молодых и уже довольно толстых, как сосна прямых, лип, — колку, давно заповеданному и сберегаемому с особенною строгостью.
Заметив гнездо какой-нибудь птички, всего
чаще зорьки или горихвостки, мы всякий день ходили смотреть, как мать сидит на яйцах; иногда, по неосторожности, мы спугивали ее с гнезда и тогда, бережно раздвинув колючие ветви барбариса или крыжовника, разглядывали, как лежат
в гнезде маленькие, миленькие, пестренькие яички.
В этот раз я узнал и разглядел эту жизнь поближе, потому что мы с сестрицей всегда обедали вместе с гостями и гораздо
чаще бывали
в гостиной и диванной.
В гостиной обыкновенно играли
в карты люди пожилые и более молчали, занимаясь игрою, а
в диванной сидели все неиграющие, по большей
части молодые;
в ней было всегда шумнее и веселее, даже пели иногда романсы и русские песни.
И от всего этого надобно было уехать, чтоб жить целую зиму
в неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных гостей, где должно избегать встречи с тамошней противной прислугой и где все-таки надо будет сидеть по большей
части в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах; да и с матерью придется гораздо реже быть вместе.
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие, что цены им нет, ни
в сказке сказать, ни пером написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую, и стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы
частым жемчугом, стала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня
чаще ходить
в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.