Неточные совпадения
Но
вот мы наконец на берегу Демы, у самого перевоза; карета своротила в сторону, остановилась под тенью исполинского осокоря, дверцы отворились, и первый выскочил я — и так проворно,
что забыл свои удочки в ящике.
Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему не хорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно для здоровья, даже опасно; она говорила,
что, забывая все другие занятия для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и
что вот теперь, вместо того чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с отцом и матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду.
Отец мой, не выходя из кареты, ласково поздоровался со всеми и сказал,
что вот он и приехал к ним и привез свою хозяйку и детей.
Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали,
что так приказал староста Мироныч;
что в этот праздник точно прежде не работали, но
вот уже года четыре как начали работать;
что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и
что в поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец мой, глядя на них, часто говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а
вот уже и яровые поспевают. А какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил,
что мать моя совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая, как и почему, но и мне было жалко,
что не успеют убраться с хлебом.
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал,
что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и
вот причина, почему флигель всегда был прибран.
Вот вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я разрешил себе их тем,
что Михайлушка и бабушка недобрые люди и
что мой отец их боится.
Долго мы ехали межами, и
вот начал слышаться издалека какой-то странный шум и говор людей;
чем ближе мы подъезжали, тем становился он слышнее, и, наконец, сквозь несжатую рожь стали мелькать блестящие серпы и колосья горстей срезанной ржи, которыми кто-то взмахивал в воздухе; вскоре показались плечи и спины согнувшихся крестьян и крестьянок.
Вот уже и урема Ика скрылась в белом тумане росы, и мать сказала мне: «Видишь, Сережа, как там сыро, — хорошо,
что мы не там ночуем».
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались,
что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а
вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось,
что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему,
что он не по той дороге едет, он и пошел отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Уж на третий день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть,
что тут такое есть; и видит,
что собака выкопала нору,
что оттуда пар идет;
вот и принялся он разгребать, и видит,
что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит,
что в ней человек лежит, спит, и
что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался,
что это он.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой день, видя,
что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так
вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери, и то со слезами.
С этим господином в самое это время случилось смешное и неприятное происшествие, как будто в наказание за его охоту дразнить людей, которому я, по глупости моей, очень радовался и говорил: «
Вот бог его наказал за то,
что он хочет увезти мою сестрицу».
Вот до
чего можно довести доброго и тихого мальчика такими неразумными шутками!
Я уже видел свое торжество:
вот растворяются двери, входят отец и мать, дяди, гости; начинают хвалить меня за мою твердость, признают себя виноватыми, говорят,
что хотели испытать меня, одевают в новое платье и ведут обедать…
Я думал,
что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне,
что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но
вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Покуда я удил, вытаскивая рыбу, или наблюдая за движением наплавка, или беспрестанно ожидая,
что вот сейчас начнется клев, — я чувствовал только волнение страха, надежды и какой-то охотничьей жадности; настоящее удовольствие, полную радость я почувствовал только теперь, с восторгом вспоминая все подробности и пересказывая их Евсеичу, который сам был участник моей ловли, следовательно, знал все так же хорошо, как и я, но который, будучи истинным охотником, также находил наслаждение в повторении и воспоминании всех случайностей охоты.
Ровно заслон!» Но, видно, я был настоящий рыбак по природе, потому
что и тогда говорил Евсеичу: «
Вот если б на удочку вытащить такого леща!» Мне даже как-то стало невесело,
что поймали такое множество крупной рыбы, которая могла бы клевать у нас; мне было жалко,
что так опустошили озеро, и я печально говорил Евсеичу,
что теперь уж не будет такого клеву, как прежде; но он успокоил меня, уверив,
что в озере такая тьма-тьмущая рыбы,
что озеро так велико, и тянули неводом так далеко от наших мостков,
что клев будет не хуже прежнего.
Параша отвечала: «Да
вот сколько теперь батюшка-то ваш роздал крестьян, дворовых людей и всякого добра вашим тетушкам-то, а все понапрасну; они всклепали на покойника; они точно просили, да дедушка отвечал:
что брат Алеша даст, тем и будьте довольны.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том,
что Прасковью Ивановну за богатство все уважают,
что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться;
что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит;
что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза;
что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал,
что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили;
что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет;
что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники;
что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты;
что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все,
что Александре Ивановне вздумается;
что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала,
что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и
что лучше век оставаться в девках,
чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Вот как происходило это посещение: в назначенный день, часов в десять утра, все в доме было готово для приема гостей: комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое в
чем, приодеты и приглажены, а также и вся девичья; тетушка разряжена в лучшее свое платье; даже бабушку одели в шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва ли переменяла со смерти дедушки.
Я заметил,
что наш кулич был гораздо белее того, каким разгавливались дворовые люди, и громко спросил: «Отчего Евсеич и другие кушают не такой же белый кулич, как мы?» Александра Степановна с живостью и досадой отвечала мне: «
Вот еще выдумал! едят и похуже».
Петр Иваныч все подсмеивался над моим отцом, говоря,
что «Алексей Степаныч большой эконом на порох и дробь,
что он любит птичку покрупнее да поближе,
что бекасы ему не по вкусу, а
вот уточки или болотные кулички — так это его дело: тут мясца побольше».
Я сейчас спросил: «
Что это такое?» — «А
вот увидишь!» — отвечал отец, улыбаясь.
Параша слушала неравнодушно, и когда дело дошло до колотого сахару, то она вспыхнула и заговорила: «
Вот не диви, мы, рабы, припрячем какой-нибудь лоскуток или утащим кусочек сахарку; а
вот благородные-то барышни
что делают, столбовые-то дворянки?
К вечеру, однако, я придумал себе
вот какое оправдание: если маменька сама сказала мне,
что я должен утаить от тетушки,
что входил в ее амбар, для того, чтоб она не побила Матрешу, то я должен утаить от матери слова Параши, для того, чтоб она не услала ее в Старое Багрово.
Вот увидим,
что случится до обеда».
Вот она только
что пошла на перебой, а уж таперь ниже пристани.
Отец мой сказал: «
Вот еще
что придумала тетушка!
Ну,
вот как каратаевский барин под пьяную руку ее поколотит, так она и пожалеет,
что не приехала в Чурасово.
Что касается до вредного влияния чурасовской лакейской и девичьей, то мать могла быть на этот счет совершенно спокойна: все как будто сговорились избегать нас и ничего при нас не говорить. Даже Иванушка-буфетчик перестал при нас подходить к Евсеичу и болтать с ним, как бывало прежде, и Евсеич, добродушно смеясь, однажды сказал мне: «
Вот так-то лучше! Стали нас побаиваться!»
Вот видит он в окна растворенные,
что кругом дворца разведены сады диковинные, плодовитые, и цветы цветут красоты неописанной.
Вот однова и привиделось во сне молодой купецкой дочери, красавице писаной,
что батюшка ее нездоров лежит; и напала на нее тоска неусыпная, и увидал ее в той тоске и слезах зверь лесной, чудо морское и вельми закручинился и стал спрашивать: отчего она во тоске, во слезах?