Неточные совпадения
Кабы
было поближе, я сводил бы
тебя посмотреть на них.
«Здравствуй, батюшка Алексей Степаныч! — заговорил один крестьянин постарше других, который
был десятником, как я после узнал, — давно мы
тебя не видали.
«Ведь
ты и сам скоро состаришься, — сказал мой отец, — тоже
будешь дармоедом и тогда захочешь покою».
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело,
ты все дело испортишь,
ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки
будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
На такие речи староста обыкновенно отвечал: «Слушаю,
будет исполнено», — хотя мой отец несколько раз повторял: «Я, братец,
тебе ничего не приказываю, а говорю только, не рассудишь ли
ты сам так поступить?
Отцу моему также
было это неприятно, но он отвечал: «Как
тебе угодно, матушка».
Ведь он опять так же взволнуется, как на Деме!» Тут я получил употребление языка и принялся горячо уверять, что
буду совершенно спокоен; мать с большим неудовольствием сказала: «Ступай, но чтоб до заката солнца
ты был здесь».
«Ну, так
ты нам скажи, невестушка, — говорила бабушка, — что твои детки
едят и чего не
едят: а то ведь я не знаю, чем их потчевать; мы ведь люди деревенские и ваших городских порядков не знаем».
Мать спросила меня: «
Ты не чувствуешь своей вины перед Петром Николаичем, не раскаиваешься в своем поступке, не хочешь просить у него прощенья?» Я отвечал, что я перед Петром Николаичем не виноват, а если маменька прикажет, то прощения просить
буду.
Ну, какой
ты будешь кавалер?
Мать
будет здорова, у
тебя родился братец…» Он взял меня на руки, посадил к себе на колени, обнял и поцеловал.
Это меня очень смутило: одевать свое горячее чувство в более сдержанные, умеренные выражения я тогда еще не умел; я должен
был показаться странным, не тем, чем я
был всегда, и мать сказала мне: «
Ты, Сережа, совсем не рад, что у
тебя мать осталась жива…» Я заплакал и убежал.
Отец с утра до вечера
будет заниматься хозяйством, а
ты еще мал и не можешь разделять моего огорченья».
Отец с досадой отвечал: «Совестно
было сказать, что
ты не хочешь
быть их барыней и не хочешь их видеть; в чем же они перед
тобой виноваты?..» Странно также и неприятно мне показалось, что в то время, когда отца вводили во владение и когда крестьяне поздравляли его шумными криками: «Здравствуй на многие лета, отец наш Алексей Степаныч!» — бабушка и тетушка, смотревшие в растворенное окно, обнялись, заплакали навзрыд и заголосили.
Тетушка часто останавливала меня, говоря: «А как же тут нет того, что
ты нам рассказывал? стало
быть,
ты все это от себя выдумал?
Когда
тебе захочется меня видеть — милости прошу; не захочется — целый день сиди у себя: я за это в претензии не
буду; я скучных лиц не терплю.
Александра Ивановна беспрестанно улыбалась и наконец тихо промолвила: «Экой
ты дитя!» Я
был смущен такими словами и как будто охладел в конце моих рассказов.
Сначала нередко раздавался веселый и громкий голос хозяйки: «Софья Николавна,
ты ничего не
ешь!» Потом, когда она как-то узнала, что гостья уже вполовину обедала с детьми, она посмеялась и перестала ее потчевать.
«Да, Софья Николавна, — говорила она, —
ты еще не видала моего Чурасова; его надо видеть летом, когда все деревья
будут покрыты плодами и когда заиграют все мои двадцать родников.
«Ну, теперь
ты, кажется, очнулся, — сказала она мне, лаская и целуя меня в голову, — а ведь
ты был точно помешанный.
Ты ни в чем не принимал участия,
ты забыл, что у
тебя есть мать».
Ты еще в первый раз
будешь удить в Бугуруслане; пожалуй, после Сергеевки
тебе покажется, что в Багрове клюет хуже».
Мать сначала улыбнулась, но потом строго сказала мне: «
Ты виноват, что зашел туда, куда без позволения
ты ходить не должен, и в наказание за свою вину
ты должен теперь солгать, то
есть утаить от своей тетушки, что
был в ее амбаре, а не то она прибьет Матрешу».
Мать пожурила меня, зачем я
был так смешон, когда услышал музыку: «
Ты точно
был крестьянский мальчик, который сроду ничего не видывал, кроме своей избы, и которого привели в господский дом».
«Для того, что это
было смешно, а мне стыдно за
тебя», — сказала мать.
Мать в самом деле
была большая охотница до яблок и
ела их так много, что хозяйка, наконец, перестала потчевать, говоря: «
Ты этак, пожалуй, обедать не станешь».
Надеюсь, что
ты застанешь Арину Васильевну живою и что в день Покрова Божией Матери, то
есть сегодня, она почувствует облегчение от болезни».
Она с большим чувством и нежностью вспоминала о покойной бабушке и говорила моему отцу: «
Ты можешь утешаться тем, что
был всегда к матери самым почтительным сыном, никогда не огорчал ее и всегда свято исполнял все ее желания.
— «Где же
ты будешь жить? — продолжал мой отец.
Не вози
ты мне золотой и серебряной парчи, ни мехов черного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а привези
ты мне золотой венец из камениев самоцветныих, и чтоб
был от них такой свет, как от месяца полного, как от солнца красного, и чтоб
было от них светло в темную ночь, как среди дня белого».
Честной купец призадумался и сказал потом: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая и пригожая: привезу я
тебе таковой венец; знаю я за морем такова человека, который достанет мне таковой венец; а и
есть он у одной королевишны заморския, а и спрятан он в кладовой каменной, а и стоит та кладовая в каменной горе, глубиной на три сажени, за тремя дверьми железными, за тремя замками немецкими.
Призадумался честной купец и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая и пригожая, достану я
тебе таковой хрустальный тувалет; а и
есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной и негаданной: и схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим, и стоит он на горе каменной, вышина той горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому терему ступеней три тысячи, и на каждой ступени стоит по воину персидскому и день и ночь, с саблею наголо булатного, и ключи от тех дверей железныих носит королевишна на поясе.
Не вози
ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных соболей сибирскиих, ни ожерелья бурмицкого, ни венца самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези
ты мне аленькой цветочик, которого бы не
было краше на белом свете».
Я хозяин дворца и сада, я принял
тебя, как дорогого гостя и званого, накормил,
напоил и спать уложил, а
ты эдак-то заплатил за мое добро?
Старшим дочерям гостинцы я сыскал, а меньшой дочери гостинца отыскать не мог; увидел я такой гостинец у
тебя в саду, аленькой цветочик, какого краше нет на белом свете, и подумал я, что такому хозяину богатому, богатому, славному и могучему, не
будет жалко цветочка аленького, о каком просила моя меньшая дочь любимая.
Есть одно для
тебя спасенье.
Я отпущу
тебя домой невредимого, награжу казной несчетною, подарю цветочик аленькой, коли дашь
ты мне слово честное купецкое и запись своей руки, что пришлешь заместо себя одну из дочерей своих, хорошиих, пригожиих; я обиды ей никакой не сделаю, а и
будет она жить у меня в чести и приволье, как сам
ты жил во дворце моем.
А и как мне
быть, коли дочери мои, хорошие и пригожие, по своей воле не похочут ехать к
тебе?
Да
будет над
тобою мое благословение родительское, что выручаешь
ты своего отца от смерти лютыя и по доброй воле своей и хотению идешь на житье противное к страшному зверю лесному, чуду морскому.
Будешь жить
ты у него во дворце, в богатстве и приволье великиим; да где тот дворец — никто не знает, не ведает, и нет к нему дороги ни конному, ни пешему, ни зверю прыскучему, ни птице перелетной.
Не
будет нам от
тебя ни слуха ни весточки, а
тебе об нас и подавно.
Ты моя госпожа, и все, что
тебе пожелается, все, что
тебе на ум придет, исполнять я
буду с охотою».
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого на свете страшилища не испугается и что не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова: «Если
ты стар человек —
будь мне дедушка, если середович —
будь мне дядюшка, если же молод
ты —
будь мне названой брат, и поколь я жива —
будь мне сердечный друг».
Долго, долго лесной зверь, чудо морское не поддавался на такие слова, да не мог просьбам и слезам своей красавицы супротивным
быть и говорит ей таково слово: «Не могу я
тебе супротивным
быть, по той причине, что люблю
тебя пуще самого себя, исполню я твое желание, хоша знаю, что погублю мое счастие и умру смертью безвременной.
Оставайся, пока не соскучишься, а и только я скажу
тебе:
ты ровно через три дня и три ночи не воротишься, то не
будет меня на белом свете, и умру я тою же минутою, по той причине, что люблю
тебя больше, чем самого себя, и жить без
тебя не могу».
Много ли, мало ли времени она лежала без памяти — не ведаю; только, очнувшись, видит она себя во палате высокой беломраморной, сидит она на золотом престоле со каменьями драгоценными, и обнимает ее принц молодой, красавец писаный, на голове со короною царскою, в одежде златокованной, перед ним стоит отец с сестрами, а кругом на коленях стоит свита великая, все одеты в парчах золотых, серебряных; и возговорит к ней молодой принц, красавец писаный, на голове со короною царскою: «Полюбила
ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к
тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом,
будь моей невестою желанною.
Злая волшебница прогневалась на моего родителя покойного, короля славного и могучего, украла меня, еще малолетнего, и сатанинским колдовством своим, силой нечистою, оборотила меня в чудище страшное и наложила таковое заклятие, чтобы жить мне в таковом виде безобразном, противном и страшном для всякого человека, для всякой твари божией, пока найдется красная девица, какого бы роду и званья ни
была она, и полюбит меня в образе страшилища и пожелает
быть моей женой законною, и тогда колдовство все покончится, и стану я опять попрежнему человеком молодым и пригожиим; и жил я таковым страшилищем и пугалом ровно тридцать лет, и залучал я в мой дворец заколдованный одиннадцать девиц красныих, а
ты была двенадцатая.