Неточные совпадения
После я узнал, что мой отец и Княжевичи продолжали уговаривать мою мать отдать меня немедленно на казенное содержание в казанскую гимназию, убеждая ее
тем, что теперь есть ваканция, а впоследствии, может быть, ее не будет; но мать моя ни за что не согласилась и сказала решительно, что ей надобно по крайней мере год времени, чтобы совладеть с своим сердцем, чтобы
самой привыкнуть и меня приучить к этой мысли.
Всего же сильнее увлекала меня удочка, и я, под надзором дядьки моего Ефрема Евсеича, с самозабвением предался охоте удить рыбу, которой много водилось в прозрачном и омутистом Бугуруслане, протекавшем под
самыми окнами деревенской спальни, прирубленной сбоку к старому дому покойным дедушкой для
того, чтобы у его невестки была отдельная своя горница.
Когда мать опомнилась,
то сделалась очень слаба, и добрый Упадышевский
сам предложил отпустить меня ночевать домой.
Упадышевский опять
сам отвел меня в учебные комнаты, и я попал опять в
тот же класс чистописания и потом в класс к священнику.
После же вечерних классов все
тот же благодетельный гений мой, Василий Петрович Упадышевский, заставил меня твердить уроки возле себя и, видя, что я
сам не понимаю, что твержу, начинал со мною разговаривать о моей деревенской жизни, об моем отце и матери и даже позволял немного поплакать.
Упадышевский также получил записку: мать просила отпустить меня с шести до девяти часов вечера, а если нельзя,
то хотела приехать
сама; к этому прибавляла она, что пробудет в Казани только до утра.
Он поставил мою кровать между кроватями Кондырева и Мореева, которые были гораздо старше меня и оба считались
самыми степенными и в
то же время неуступчивыми учениками; он поручил меня под их защиту, и по их милости никто из шалунов не смел подходить к моей постели.
— Целые сутки ломал он голову, но ничего не придумал, как
сам он после сказывал, и решился, наконец, открыть мне всю истину, решившись в
то же время обманывать своего строгого начальника.
Упадышевский принял все нужные меры: кроме
того, что он
сам беспрестанно подходил ко мне, он поручил двум воспитанникам постоянно смотреть за мной во всякое время, свободное от ученья; дядька же мой должен был идти со мной всякий раз, когда я выходил на задний двор.
До
самой зари молилась мать моя, стоя в углу на коленях перед образом
той избы, где провела ночь.
На заре шестеро молодцов, рыбаков по промыслу, выросших на Каме и привыкших обходиться с нею во всяких ее видах, каждый с шестом или багром, привязав за спины нетяжелую поклажу, перекрестясь на церковный крест, взяли под руки обеих женщин, обутых в мужские сапоги, дали шест Федору, поручив ему тащить чуман,
то есть широкий лубок, загнутый спереди кверху и привязанный на веревке, взятый на
тот случай, что неравно барыня устанет, — и отправились в путь, пустив вперед
самого расторопного из своих товарищей для ощупывания дороги.
Я не знаю, что бы со мной было, если б и в третий срок я не получил письма; но в середине недели, именно поутру в среду 14 апреля, мой добрый Евсеич, после некоторого приготовления, состоявшего в
том, что «верно, потому нет писем, что матушка
сама едет, а может быть, и приехала», объявил мне с радостным лицом, что Марья Николавна здесь, в гимназии, что без доктора ее ко мне не пускают и что доктор сейчас приедет.
Мать моя сказала ему, что она не выйдет из этой комнаты, покуда директор
сам лично или письменно не прикажет ей уехать, и что до
той поры только силою можно удалить ее от сына.
Меня
самого также очень много спрашивали; доктора часто подходили ко мне, щупали мою грудь, живот и пульс, смотрели язык; когда дело дошло до коленок и до ножных костей,
то все трое обступили меня, все трое вдруг стали тыкать пальцами в мнимо больные места и заговорили очень серьезно и с одушевлением.
Развив другую мою удочку, дядька мой закинул ее поскорее на
то же
самое место, где взяла у него рыба, и, сказав: «Видно, я маленько погорячился, теперь стану тащить потише», — сел на траву дожидаться новой добычи, но напрасно.
По
той же
самой причине, что моя мать была горожанка, как я уже сказал, и также потому, что она провела в угнетении и печали свое детство и раннюю молодость и потом получила, так сказать, некоторое внешнее прикосновение цивилизации от чтения книг и от знакомства с тогдашними умными и образованными людьми, прикосновение, часто возбуждающее какую-то гордость и неуважение к простонародному быту, — по всем этим причинам вместе, моя мать не понимала и не любила ни хороводов, ни свадебных и подблюдных песен, ни святочных игрищ, даже не знала их хорошенько.
Все пело, плясало, говорило, хохотало — и в
самом разгаре, в чаду шумного общего веселья,
те же сильные руки завертывали меня в шубу и стремительно уносили из волшебного сказочного мира…
На все ласковые убеждения моей матери, что разлучаться друзьям не надобно, а лучше жить вместе и помогать друг другу в исполнении таких святых обязанностей, — Григорий Иваныч очень твердо отвечал, что считает эту обязанность слишком важною и тяжелою, что ответственность за воспитание молодых людей если не перед родителями их,
то перед
самим собою ему не под силу и мешает заниматься наукой, в которой он
сам еще ученик.
Я поступил опять в
те же нижние классы, из которых большая часть моих прежних товарищей перешла в средние и на место их определились новые ученики, которые были приготовлены хуже меня; ученики же, не перешедшие в следующий класс, были лентяи или без способностей, и потому я в
самое короткое время сделался первым во всех классах, кроме катехизиса и краткой священной истории.
Я так и сделал в
тот же
самый вечер...
Я
сам был охотник до картинок; но как тут я ожидал совсем другого,
то не обращал на них внимания и все еще надеялся, что на дне сундука окажется настоящее сокровище; когда же были сняты последние листы и голые доски представились глазам моим, — я невольно воскликнул: «Только-то!..» и смутил ужасно Ах-ва, который думал удивить и привести меня в восхищение.
Мы ехали по
той же
самой дороге, по которой два года
тому назад везла меня мать, вырвав из казенных воспитанников гимназии, и останавливались даже на
тех же кормежках и ночевках.
В классе российской словесности, у
того же
самого Ибрагимова, успехи мои были так же блестящи; здесь преподавался синтаксис русского языка и производились практические упражнения, состоявшие из писанья под диктовку и из переложения стихов в прозу.
Мало-помалу я совсем развлекся, и хотя Иван Ипатыч месяца через три нанял для нас студента, кончившего курс в духовной семинарии, Гурья Ивлича Ласточкина, очень скромного и знающего молодого человека, с которым я мог бы очень хорошо заниматься, но я до
самой весны,
то есть до времени отъезда Елагиных в деревню, учился очень плохо.
Пристань находилась против
самого Шурана, и для
того, чтоб не быть снесенным быстротою течения сердитой Камы и чтобы угодить прямо на перевоз, надобно было подняться вверх по реке, на шестах, с лишком версту.
Немедленно наняли довольно хороший и поместительный дом
тех же
самых Елагиных, дом, в котором они тогда не жили, а отдавали внаймы.
Я стану заниматься с вами тогда, когда вы
сами будете просить о
том.
Нет сомнения, что если б добрый, любимый и уважаемый Василий Петрович Упадышевский служил тогда главным надзирателем,
то все это несчастное происшествие прекратилось бы в
самом начале; но за несколько недель он оставил гимназию по болезни, и должность его исправлял человек ничтожный.
Сцену и кулисы, которые удобно и скоро снимались, построили на казенный счет, но студенты
сами писали декорации и
тем значительно сократили расходы.
Я
сам убежден, что если не везде,
то во многих сильных местах роли он был очень хорош, потому что я видел его на репетиции.
Я не знаю, какая была
тому первоначальная причина, и
сам очень бы желал уяснить себе эту перемену; правда, несколько ничего не значущих неудовольствий поселяли на время некоторую холодность между нами, но без постороннего участия, без каких-нибудь посторонних влияний они никак не могли бы произвести таких важных последствий, каких никто не мог ожидать.
Смешно сказать, но и теперь слова: «Люби меня, я добр, Фанни!» или: «Месяцы, блаженные месяцы пролетали над этими счастливыми смертными», слова,
сами по себе ничтожные и пошлые, заставляют сердце мое биться скорее, по одному воспоминанию
того восторга,
того упоения, в которое приводили они пятнадцатилетнего юношу!
Мы с Панаевым занялись генеральною пробою нашего механического спектакля, а как некоторые явления не удавались,
то есть молния не попадала в
то дерево, которое должна была разбить и зажечь, месяц не вылезал из облаков и падение водопада иногда внезапно прекращалось,
то я так завлекся устройством явлений природы, что пропустил назначенный срок, и хотя, вспомнивши его, бежал бегом до
самого дома, но опоздал четверть часа.
Следствия вышли совсем не
те, каких он ожидал:
сам он переменился ко мне, а от меня требовал, чтобы я был таким же, каким был прежде; а как по свойству моей натуры такие холодные отношения были для меня невыносимы,
то я скоро стал во всем оправдывать себя и во всем обвинять его, и моя привязанность к нему поколебалась.
Он отвечал, что не нужно, что он уже отправил свое,
то самое, которое я слышал, и что это дело окончательно решено.
Марья Христофоровна
сама писала, что она все знает, но
тем не менее благодарит бога за свое счастие.
Наконец, кто-то прислал Вильфингам печатные похождения мнимого графа, в двух
томах, написанные им
самим на немецком языке.
В
самом деле, когда дошла до него очередь, Фомин встал и громко сказал: «Я предпочитаю всем писателям — Сумарокова и считаю
самыми лучшими его стихами последние слова Дмитрия Самозванца в известной трагедии
того же имени...
По
самому последнему зимнему пути поехали мы в Аксаково, где ждала меня весна, охота, природа, проснувшаяся к жизни, и прилет птицы; я не знал его прежде и только тогда увидел и почувствовал в первый раз — и вылетели из головы моей на
ту пору война с Наполеоном и университет с товарищами.