Людоедка

— Ну, смотри, Фелицата, — так звали приживалку, принесшую весть о сватовстве Глеба Алексеевича Салтыкова за Дашутку-звереныша, — если ты соврала и такой несуразный поклеп взвела на моего Глебушку, не видать тебе моего дома как ушей своих, в три шеи велю гнать тебя не только от ворот моих, но даже с площади. А на глаза мне и не думай после этого показываться, на конюшне запорю, хотя это у меня и не в обычае.

С такою речью обратилась Глафира Петровна к приживалке после произнесенных ею клятв в верности сообщенного известия.

— Да разрази меня Господи, чтобы мне не сойти с этого места… — начала было снова божиться Фелицата, но была остановлена генеральшей.

— Довольно, не божись, а помни, что я тебе сказала… Я сейчас все сама разузнаю… Пошли все вон! — вдруг крикнула она по адресу присутствовавших в спальне. — Одеваться!

Мужик-сказочник первый вскочил с пола и выкатился кубарем из комнаты, за ним выскочили нищенки, богадельницы-приживалки, с быстротою положительно для их лет и немощей изумительною. Фелицата тоже убралась из спальни. Глафира Петровна перешла в соседнюю комнату, служившую для нее уборной и уже резко отличавшуюся от спальни убранством, в котором чувствовался комфорт и чистота.

Две горничных начали совершать туалет своей барыни. Она провела за ним более часу, и когда вышла из внутренних комнат, нельзя было узнать, что это та самая всклоченная, седая старуха, сидевшая на измятой постели в шубе, надетой на рубашку.

Это была действительно «генеральша», действительно «дама», действительно «аристократка». Величественной походкой направилась она в гостиную, дернула вышитую шелками сонетку и опустилась в кресло. Через минуту перед ней, как из-под земли, вырос лакей, неслышными шагами вошедший в гостиную.

— Послать сейчас же Акима за Глебом Алексеевичем Салтыковым… Если его нет дома, то пусть разыщет где он, но чтобы через полчаса, много час он был бы здесь, — отдала она приказание.

— Слушаю-с, — лаконически ответил лакей и удалился такой же неслышной походкой.

Аким был доверенным человеком Глафиры Петровны; он был такой же старик, как и она, служил еще при ее покойном отце, князе Мышкине; на исполнительность и расторопность, несмотря на преклонные лета, а главное сметливость его она могла положиться, а потому ему поручались только важные дела, требующие всецело этих качеств от посланного. Ему даже давался для исполнения поручений экипаж, летом дрожки, а зимой сани.

По выходе лакея, Глафира Петровна встала и начала медленно ходить по мягкому ковру обширной комнаты, то и дело взглядывая на часы, стоявшие на тумбе розового дерева с инкрустациями из черепах, перламутра и отделанной бронзой. Часы были массивные, в футляре из карельской березы, отделанном серебром. Каждый час они играли заунывные песни, а каждые четверть часа пронзительно вызванивали число четвертей.

Глафира Петровна ждала, а между тем, мысли одна другой мрачней и неотвязчивей бродили в ее голове.

«Да неужели это правда? — думала она. — Да неужели же он решится такой позор положить на всю нашу фамилию… Мечтатель он, это верно… Не ладно тут у него, по всем видимостям…»

Глафира Петровна даже сделала при этом выражении жест около лба.

«Но чтобы на такое дело решиться, пугало целого московского околотка за себя замуж взять… Нет, врет Фелицата, брешет, подлая… Сболтнул кто ни на есть ей на смех, а она сдуру и поверила, меня только встревожила, ужо задам я ей, сороке долгохвостой».

Так успокаивала себя генеральша Салтыкова. А, между тем, на смену этому спокойствию и мысли появились другие.

«Откуда же появилась эта связь имени ее племянника Глебушки с именем этого «чертого отродья»?.. Нет дыму без огня! Значит он, все-таки, бывает у этой Дарьи, у проклятой».

Волосы становились дыбом у Глафиры Петровны. Она понимала, что хотя Дарья Николаевна и «Дашутка-звереныш», и «чертово отродье», и даже «проклятая», а все же она дворянка, и связь с ней, даже и непутевой, для ее племянника большое несчастье… Она не может быть мимолетная… Это не забава с крепостной дворовой или крестьянской девкой, это не каприз, не прихоть барская… Такая связь не вызывает никаких обязательств, не оставляет никаких последствий… Прогнал, да и шабаш… Сослал на скотный или в дальную вотчину, вот и конец романа… Здесь не то… Эта и приворожить к себе может. Эта и жаловаться полезет… Ну, да там многого не возьмешь, как раз место укажут.

Генеральша даже выпрямилась, как бы сознавая свою силу в московском административном мире.

«А вдруг она да непутевая? Может, просто дурит девка, а себя блюдет… Он мечтатель, дурак, ротозей, квашня… — думала она по адресу своего племянника, — умная баба его в дугу согнет и узлом завяжет».

Глафира Петровна, между прочим, слышала о Дарье Николаевне толки, рисующие ее именно с этой стороны, со стороны соблюдения себя в аккурате и уме…

«Может, так затянула на его шее петлю, что и не стащишь, — продолжала думать Глафира Петровна. — Что тогда?»

Генеральша даже остановилась среди комнаты и машинально взглянула на часы. Со времени посылки Акима прошло уже три четверти часа.

«Не об двух же он головах, однако, чтобы не понимать, в какую лезет пропасть? Я с ним поговорю… Надеюсь, меня, старуху, он послушает… А может и соврала Фелицата… — вдруг снова появилась у ней мысль. — Нет, тут что-то есть; может и не то, что она рассказывает, а если… Только бы не зашло у них далеко, тогда все можно поправить, все… Женю его на Строговой… К ней, кажется, он не так равнодушен, как к другим. Положим, ее отец мот, пропил и проиграл все состояние… Ну, да что же делать! У него, у Глеба, свои хорошие средства… Я тоже не забуду его в завещании… Женю, непременно женю…»

Эти размышления прервал лакей, почтительно и боязливо заглянувший в дверь гостиной. Глафира Петровна как раз в это время смотрела именно на эти двери в томительном ожидании.

— Что?

— Аким вернулся, ваше превосходительство.

— Один?..

— Один-с…

— Зови сюда.

Лакей исчез. Через минуту в дверях появился высокий, худой старик, с гладко выбритым лицом в длиннополом сюртуке немецкого покроя, чисто белой манишке с огромным черным галстуком. Вся фигура его и выражение лица с правильными, почти красивыми чертами дышали почтительностью, но не переходящей в подобострастие, а скорее смягчаемой сознанием собственного достоинства. Его большие, умные серые глаза были устремлены почти в упор на генеральшу.

— Что это значит, Аким?

— Сию минуту будут-с…

— Он был дома?..

— Никак нет-с.

— Где же?

— Здесь, по близости.

— В доме Ивановой? — сквозь зубы процедила Глафира Петровна.

— Изволите знать?

— Почему же он не приехал с тобой? Аким чуть заметно улыбнулся.

— Заняты-с…

— Чем это?..

Аким уже, видимо, не был в состоянии сдержаться, и улыбка разлилась по всему его лицу.

— Чего ты зубы скалишь?

— Смешно-с, ваше превосходительство-с…

— Что смешно-то? Какие тут смешки? Я спрашиваю, чем занят Глеб Алексеевич?

— Соленья и варенья из банок в банки с барышней перекладывают, попортились, вишь, так раньше, чем кончать, уйти нельзя.

Улыбка продолжала играть на лице Акима. Глафире Петровне, однако, далеко не было смешно.

— Иди себе, — сдавленным голосом сказала она Акиму.

Тот не заставил повторять себе этого приказания. По выходе Акима генеральша, шатаясь, дошла до кресла и скорее упала, нежели села на него.

— Затянула! — вырвалось у нее восклицание.

Несколько минут Глафира Петровна просидела под гнетом этой мысли, с опущенной головой. Наконец, она подняла ее.

— Но нет, может быть, еще не поздно… Несчастье можно отвратить… Я поговорю с ним, я представлю ему весь ужас будущего, которое его ожидает, особенно если он уже теперь до того подчинился этому «исчадью ада», что исполняет у ней должность дворецкого, лакея…

Генеральша презрительно усмехнулась.

— Гвардеец, красавец, богач, один из первых женихов Москвы и вдруг… под башмаком какой-то Дарьи Ивановой… девицы с сомнительной репутацией, с почти страшной славой «дикого звереныша», это невозможно, это не может быть на яву, это я вижу во сне.

Глафира Петровна вскочила с кресла и стала быстро для ее лет ходить по гостиной. Часы пронзительно пробили уже несколько четвертей, а Глеба Алексеевича все еще не было. Генеральша этого, видимо, не замечала, занятая своими думами.

«А если же он не пожелает отказаться от этой невесты? — Глафира Петровна подчеркнула мысленно последнее слово и горько усмехнулась. — То я приму свои меры».

На этом решении она отчасти успокоилась, хотя мысли ее не переставали быть сосредоточенными на любимом племяннике, каковым был Глеб Алексеевич Салтыков.

На него возлагала старуха все свои надежды, около него сосредоточивалась ее недолговременная — она сознавала это — будущность. Она хотела женить его, не только помятуя слова Создателя мира: «скучно быть человеку одному», но с большою долею чисто эгоистических побуждений. Она думала найти в его новой семье утеху своей старости, так как окружавшие ее чады и домочадцы, за исключением ее внучатых племянников Кости и Маши, не могли составлять истинного объекта ее любви, а сердце Глафиры Петровны было любвеобильно, но любовь, его наполнявшая, не нашла себе исхода в замужестве, в которое она вступила по воле родителей, не справившихся даже о ее желании и нежелании, но руководившихся правилом седой старины: «стерпится-слюбится».

Увы, с брачной жизнью ей действительно пришлось «стерпеться», но не довелось «слюбиться». Господь Бог, видимо, требует иных, взаимных чувств для благословенного брака, а потому близкие только физически супруги остались бездетными. Свою материнскую нежность на склоне лет Глафира Петровна расточала на двух все же, хотя и отдаленных, близких ей существ, Косте и Маше. Она чувствовала, что ей не дождаться их зрелого возраста, а потому их будущность доставляла ей немало горьких минут житейской заботы.

После женитьбы Глебушки — так звала она Глеба Алексеевича — она расчитывала поручить его жене, конечно, избранной ему ею, дальнейшую судьбу обоих детей, отказав им все свое состояние и тогда… умереть спокойно.

И вдруг все эти мечты рушились странным, безобразным выбором себе в невесты Глебом Алексеевичем «Дашутки-звереныша», «чертова отродья», «притчи во языцех» Сивцева Вражка.

Все это тяжелым, раскаленным свинцом давило голову Глафире Петровне. Ее грустные думы были нарушены докладом лакея:

— Глеб Алексеевич Салтыков.